Он покачал головой и болезненно сморщился:

— Не знаю. Думаю, я сам затеял драку. Когда напьюсь, я забываю о своих физических возможностях. Могу замахнуться даже на чемпиона мира по боксу, если мне покажется, что он меня оскорбил.

Фрэнк засмеялся:

— Ваше счастье, что вы не так часто пьете, мистер Клингер, а то вам не удалось, бы дожить до седых волос.

— К сожалению, чаще не могу. Моя дражайшая супруга возглавляет в Бенсоне общество трезвости. Она превосходит меня по всем параметрам. Нет, уж лучше иметь дело с чемпионом мира по боксу.

— Вы в состоянии оплатить скорую помощь и больничную койку? — спросил Фрэнк. — Больница может взять расходы на себя, но это для нищих, а вы вроде бы платежеспособны.

— У меня осталась ещё сотня. — Он с трудом скосил глаза на доктора: — Этого хватит?

Тот кивнул:

— Хватит и половины.

Я шагнул было к выходу, и тут мне в голову пришла интересная мысль.

— Когда в следующий раз, — сказал я, — надумаете встряхнуться, деньги оставьте в отеле, но прихватите с собой листок бумаги со своей фамилией и адресом.

— Чтобы вы могли известить мою жену? Так ведь она думает, что я в Финиксе, закупаю оборудование для своей бензоколонки.

В вестибюле мы с Фрэнком переглянулись и расхохотались.

— Я позвоню кэпу, — сказал он. — Сообщу новости о пострадавшем и выясню, каковы дальнейшие указания. Жаль, что по телефону нельзя плюнуть ему в физиономию.

— Ты по-прежнему считаешь, что Стиффлера убил Медли?

— Рыжик, я не псих. Поверь мне, преступник Медли. Убил он. Нет, я никогда не поверю, что человек может настолько свихнуться, чтобы начать убивать из милосердия.

11. Джон Медли

Во вторник в восемь вечера, находясь дома, я услышал, как часы отбивают время, и мне пришло в голову, что неделю назад именно в этот момент я вышел из дома, чтобы привести его сюда. Он был такой жалкий, этот немецкий парень. Увидев его, я понял, что указующий перст Всевышнего на этот раз безошибочно выбрал цель.

Он был подобен ходячему мертвецу и не мог стать иным. Его жизнь заканчивалась, воля к продолжению земного существования напрочь отсутствовала.

Проживи он ещё какое-то время, он стал бы жертвой непрерывных душевных страданий, таких же невыносимых, как физическая агония. Я знаю это по страшному опыту последних восьми лет.

Читая газетные сообщения о той ужасной аварии, о слушании в суде, скорбном похоронном обряде, я подозревал, что дело обстоит именно так, но тогда Всевышний ещё не подал мне знака. И лишь неделей позднее, в воскресенье пополудни, Он благословил меня на деяние, ниспослал наконец сигнал, который, увы, был в тот момент мне не совсем ясен.

Как очарователен был тот апрельский воскресный день! Положив Евангелие в карман пиджака, я прошел по бульвару до Небесного парка. Это моя церковь, мой храм Божий, когда я хочу побыть наедине с Господом. Я не принадлежу ни к одной из конфессий и никогда не был членом какой-либо церковной общины. Я был атеистом, вольнодумцем, агностиком до тех пор, пока восемь лет назад через совершенное мною ужасное преступление не нашел Бога. Вернее, Он нашел меня. А поскольку Бог везде, его храм — весь мир. Нелепо ограждать стенами клочок земли и называть его церковью. Самый гигантский собор — ничтожная пылинка по сравнению с тем истинным храмом, крышей которому служат небеса.

В Небесном парке — какое удачное название! — я сел в тени на маленькую скамейку, откуда мог наблюдать за молодыми людьми, играющими в теннис на бетонных кортах. Я смотрел на них, прислушиваясь к радостным крикам детей на качелях. Потом достал из кармана Евангелие. Я открыл его на Откровении Иоанна Богослова. Если одна часть Библии может быть прекрасней другой, то, на мой взгляд, именно эта глава наиболее глубоко проникает в душу. Мои глаза остановились на следующих строчках: «И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя».

Вы размышляли когда-нибудь о символике зверя из Апокалипсиса? Всевышний через посредство Иоанна Богослова дарует нам символ, но не имя. И сделано это безусловно сознательно. Он дает нам возможность самостоятельно истолковывать его смысл, который никогда не будет одинаковым для разных людей. Для меня зверь Апокалипсиса — это милосердие. Милосердие прекращения страданий, милосердие смерти — величайшего из даров Господа.

И я, его покорный раб, шесть раз удостаивался неслыханной чести быть орудием в его руках.

Однако я отвлекся. Едва я прочел слова «убиваем был», как услышал громко, очень громко произнесенное имя Курт Стиффлер. Это не был голос моего воображения прозвучавший у меня в мозгу, нет, он раздался совсем рядом со мной. Я не был уверен, было ли это поданным мне знаком, но я его услышал.

Я повернул голову. На траве, за спинкой скамьи, на которой я сидел, расположились юноша и девушка. Рядом с ними лежали теннисные ракетки. Девушка, очень миловидная, была в шортах и бюстгальтере, её кожу покрывал золотистый загар. На юноше были шорты и футболка. Он был блондин и тоже хорош собой. Именно он произнес имя Курта Стиффлера. Я начал прислушиваться к их разговору. Они были так увлечены друг другом, что не обращали на меня внимания. Иногда из-за пронзительных криков игравших поблизости детей до меня не долетало какое-нибудь слово, но смысл разговора был вполне ясен.

Блондин работал вместе с Куртом на строительстве новой школы, где подрядчиком был Зиг Хоффман. Девушка, видимо, знала из газет о постигшей семью Стиффлеров трагедии, но до сих пор ей не было известно, что её спутник не только знаком, но даже работает с ним вместе. Юноша рассказывал, каким несчастным человеком стал Курт после автомобильной катастрофы. При этом он несколько раз употребил слово «зомби». Он выразил сомнение, что Курту удастся вернуться к нормальной жизни. К чувству невыразимо горькой утраты добавилось ещё сознание, ложное, собственной вины. Никто не мог разубедить его. Курт, сказал юноша, всегда был слабаком как до, так и после трагедии. Ему не хватало сил даже на простую работу, и когда в конце дня он шел к автобусу, то едва передвигал ноги. Блондин искренне жалел Курта, переживал, что не в силах ему помочь.

— Если ему так плохо, — сказала девушка, — удивительно, что он не покончил с собой.

— Наверное, Курт так и поступил бы, — ответил юноша, — не будь он