Старик вздохнул.

– Но я люблю эту землю, потому что это земля моей силы. Я знаю здесь каждый камень и каждую ветку и узнаю шорох каждой волны, касающейся этого берега. А зимой мы варим хмельную брагу и смотрим, как наши девушки босиком танцуют в снегу и смеются. Оттого пылает в жилах кровь и рождаются крепкие, сильные дети. Если бы я верил в богов, я бы сказал: они прокляли нас, невиданно наградив. Они дали нам лёд и огонь, и ни одно ни другое мы не можем ни умалить, ни возвеличить. Но я не верю в богов и потому скажу: мы сами выбрали эту землю и эту судьбу. Мы обрекли наших детей всегда уходить от нас, познавать чужие земли – и возвращаться, принося нам новую силу. Быть может, когда её станет вдоволь, все мы уйдём, оставив эту землю мелкорослым дикарям… Но я не вижу этого времени. Пока не вижу. Слушай меня! – Его голос зазвучал холодно и гулко. – Я дам тебе всё то, за чем ты пришёл сюда. За долгие годы мы накопили много того, что люди юга зовут сокровищами. Много и того, что влечёт и пьянит тебя, того, что ты считаешь кровью богов. Бери его, и пусть твои люди уйдут довольными. И уходи сам. Ты ещё слишком молод, и в памяти твоей мало нового. Возвращайся по-настоящему богатым, чтобы оставить свою кровь здесь. Она драгоценнее всякого золота. Когда-нибудь ты поймёшь это. Поклянись мне, что вернёшься!

– Клянусь! – ответил Инги, заворожённый.

Из пляски лучей над озёрной водой соткалась лодка, лёгкая и длинная. Два огромных гребца вынесли из неё мешки, бросили у ног Инги. Затем старик шагнул в лодку, и она, отброшенная от берега ударом вёсел, заскользила прочь. Инги смотрел, не шелохнувшись, как она становится чёрной точкой на глади, как исчезает, растворяется в синеве. Потом заставил себя встать, пошевелить ногами, будто налившимися свинцом. Наклонился над мешком, потянул завязку. Из кожаного горла на траву хлынуло, шелестя, рубленое серебро. И, сгустками замёрзшей крови, – багряно-закатные, искристые, жаркие слитки красного золота.

Путь назад вышел трудным и долгим. Волокли через болота тюки с пушниной, мешки с сушеной рыбой и олениной. Никто не хотел уже ни набегов, ни крови, ни побед. Мало ли как оказалась в руках добыча – раз оказалась, так лучше уволочь её поскорее и больше ни во что не ввязываться. Были горячие головы, рвались пошарить вдоль озёр, посечь местный народец – но кто поумнее говорил, что всё на волоске висит. Да, молодой колдун победил, заставил местных дань принести, и главаря их держал, пока выкуп за него не доставили. Только посмотри на него теперь – сам не свой, не говорит почти, вроде как и вокруг ничего не видит. Местные-то колдуны ого-го, не так просто с ними тягаться. А если не сдюжит патьвашка? Как без него выберемся? И так никто не забирался дальше нас, а мы сколько хабара взяли! Есть чем похвастаться. Так что лучше делать ноги, пока зима не нагрянула. А зима пришла ранняя и злая. Нагрянули холода – с дождем, мокрым снегом, с колючим ветром. Трясин не заморозили, а присыпали белым пухом, так что и не разобрать, куда ногу ставишь. По ночам не согреться. У часовых пальцы отмерзают, кое у кого почернели и распухать стали. А один вообще срам отморозил, полночи в мокрых штанах простоявши. Жуть!

Но миновали-таки болота. Леинуй за патьвашку и за себя распоряжался и один с ним разговаривал, вроде как советовался. Подойдёт к нему, в лицо посмотрит, скажет что-то – а тот вроде губами шевелит, но что, не разобрать. А Леинуй идёт и говорит: то-то, мол, и то-то велел патьвашка, делайте, а то все тут ноги протянем. Народ ропщет, но подчиняется, куда денешься. И в грязь лезет, и ёлки валит.

Через неделю нашли свои лодки на речном берегу. Уже чудо, что нашли, в глухомани такой лютой, и радости у всех по уши. А ещё – и вот это чудо поболе будет – в каждой лодке лежат тюки с пушной рухлядью да мешки со всякой здешней едой, рыбой, мясом да орехами. Тут кто ещё в молодом патьвашке сомневался, так на руках его носить захотели и песни петь. С лодками-то куда быстрее двигаться вниз по течению, а река ещё не стала, не было сильных морозов. За неделю добрались до водопада, стуча зубами, а там – глянь-ка – и кочи торчат, никуда не делись. Рыбы наловили и птицы набили – целую гору! Так что пир учинили горой, жалко, без пива. Разве только отвар из подмёрзлых грибков, за милую душу пошёл. Пей, ребята, за удачу!

На этом прощальном пиру посреди песчаных дюн Инги едва не пролил кровь того, кто шёл с ним рука об руку. Весь обратный путь брёл как во сне, не отличая тех, кто всплыл из памяти, от тех, кто шел рядом по раскисшему снегу. Шатался и шевелил губами, барахтался в небыли – пока не увидел море. Запах соли стегнул ноздри, и в глаза снова вошла явь. И неприкрытая злоба во взгляде Хельги, униженного перед всеми и ничего не забывшего – а теперь вновь осмелевшего подле своих кораблей.

Хмельной, едва стоящий на ногах, он подсел к костру и выговорил, заикаясь:

– Что, ведьмак, смотришь в огонь? Родню свою захотел увидеть снова, а? Чего молчишь?

– Хельги, мы шли с тобой рука об руку по этой дикой земле, – сказал Инги тихо.

– Что, уже как с равным говоришь, щенок? Рука об руку шли? Где б ты был, когда б я не вступился за тебя? Ты ж своего родича порешил, тебе цена как псу лядащему. Я тебя пожалел, из-за отца твоего пожалел. Ну, думаю, парнишка ладный, а придурь по молодости. А ты вон теперь как, высоко нос задрал!

– Я очень благодарен тебе, Хельги. Твои люди получили полуторную долю, а кормчие – двойную.

– Серебришком захотел откупиться? Только настоящую славу за серебро не возьмёшь! Она сталью добывается, понятно тебе, щенок? А тебя вокруг пальца обвела твоя родня, как дитё малое. Ишь, откупились! Да не ты их победил, они тебя обморочили. Вместо того, чтобы всё мечом взять, чары их поганые остриями разодрать, сам пошёл прочь и войско за собой потянул. Трус! Пусть всем серебро глаза застит, меня не проведёшь! Я всем скажу, что ты – трус! Что ты кобылицей был под тем дедом страшным! Ты…

Инги ударил его с левой руки, подхватив от костра горячий камень. Ударил точно в переносье, коротко и резко. Хельги не опрокинулся сразу. Охнул и замолк, сгорбившись, а потом медленно завалился вперёд, прямо в костёр. Инги подхватил его, уложил на расстеленный плащ. Поддержал голову, когда беспамятного начало тошнить, – чтоб не захлебнулся рвотой. А поутру плеснул ему в лицо ледяной водой Варзуги.

Когда Хельги сумел встать, сказал ему:

– Я не помню вчерашних слов. Если мы по-прежнему друзья и соратники, скажи мне: мы друзья, и вернёмся домой вместе. А если нет…

– Мы друзья, конечно, – сказал Хельги и отвернулся.

На южном берегу застряла слякотная, промозглая осень. С берёз уже слетела последняя хлипкая листва, они качали тонкими ветвями под дождём, как обезумевшие женщины на пепелище. Прощание получилось тяжёлым. Хельги ушёл молча, сплюнув под ноги. Не как его люди – многие сдружились с товарищами Инги и Леинуя, пили из одной чаши, от одного куска отрезали. Но злоба их вожака была слишком сильной, и добрых слов на прощание прозвучало немного.

По пути домой ватага таяла, словно снег в ладони. То тут двое, то там пяток. Уходили радостные – целые вернулись и с хабаром таким! Последним распростился Леинуй. Долго не мог подыскать слов, потом таки выдавил: