Ваш отец и муж Андрей.

14 февраля 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Вчера гуляю по рельсам, мимо бежит Цапко (наш почтарь), только что прибывший с почтой. «Есть ли письма?» «Никак нет, Ваше В[ысокоблагород]ие». Продолжаю ходить. Чрез полчаса возвращаюсь. Офицеры заняты рассортировкой писем (пришло их около 1500) и подают мне твое письмо от 2 февр[аля]; потом от 31 янв[аря] и 28-го. Весь этот неожиданный подарок я читаю уже в постели. Наконец, мне дают еще четыре ваших рожицы…Начинается хождение фотографии по офицерским рукам, затем по денщичьим… слышу объяснения в полголоса «семья командира» (кто-то из офицерства), «жена с детишками Их Выс[окоблагоро]дия Командира полка» (объясняет денщик)… Я лично верчу вас направо и налево; беру очки, затем лупу, и стараюсь ответить себе на всяческие вопросы. В общем, вы выглядываете молодцами, свежи и полны; дочка, очевидно, вертелась и руками вертела, но это ей и полагается. Офицеры находят, что Генюша сильно похож на тебя – тот же постав головы, выражение лица и т. п. Я стараюсь отстоять свою позицию, говорю про его рост, сложение, придумываю или вспоминаю, как на улице узнавали в нем моего сына, и веду речь к тому, что старший сын похож на меня… Слушают меня со вниманием, но веры на лицах не вижу. Наконец, один: «Мне кажется, г. полковник, на вас никто не похож». Угодил. Даже седого мне не оставил.

Ты все спрашиваешь, ел ли я блины. На Масленице это у нас не вышло, раз ели, да и то, с плохой только сметаной, но когда мы на первой неделе отговели, а в начале 2-й прибыли из России наши масленицкие запасы (икра, семга, сметана), мы стали есть блины через день, до изнурения… Сейчас отдыхаем, ослабли.

Вчера ночью из деревни, о которой я тебе уже говорил и которая находится в нейтральной зоне между нами и австрийцами, мои разведчики вынесли на руках четверых детей народного учителя; старшему 7 лет, младшей 1,5 года. История здесь обычная, но полная драмы. Когда мы заняли эти районы, учитель, оставив жену с детьми, отправился во Львов слушать курсы русского языка. Нагрянули мадьяры, жена растерялась и бежала, оставив детей на попечение старухи крестьянки. Дети прожили в таком положении более месяца, пока вчера не прибыл отец, указал нам дом и дал возможность разведчикам ночью вынести детей. Сегодня спрашивал отца, говорит, что старуха кормила их квасом и капустой и еще чем-то и дала им возможность не умереть до прихода отца. Дети страшно исхудали, оборвались. Трех старших закутали в тряпье, а маленькую Женю так и взяли полуголую; солдат забрал ее под шинель… несли по глубокому снегу в гору на позицию, где офицеры в землянке детей отогрели, накормили, закутали и затем доставили сюда… Теперь они на станции, готовые к отъезду во Львов. Отец, рассказывая мне всю эту историю, долго крепился, а потом горько заплакал… Хорошо, что австрийцы или опешили, или прозевали; открой огонь из своих окопов, они могли изранить и детей, и разведчиков. Жена вчера в ожидании мужа и детей проспала в денщицкой, прикорнув в углу… С ней и говорить опасно: так изнервничалась, что сейчас же начинает дрожать. Сверх того, страдает зубами (флюс) и ожидает месяца через 1–2 пятого…

Получил из Каменца письмо от Осипа; пишет, как были рады ему граф с графиней, Истомин… Даже Фрид, увидевший его на улице, выразил свое огорчение и тоску по нам с тобою. Живность наша вся в целости, живет в нашей квартире Катя с мужем, что, ввиду отсутствия теперь водки, является, по моему мнению, вариантом довольно утешительным. Осип везет оружие… ради Бога, отбери сейчас патроны, чтобы молодые воины не вздумали себя калечить; я положил патроны, да и сам теперь не рад.

Сейчас пришел старик русин и говорит, что ему есть нечего. Денщики острят: «Придется зачислить его на довольствие». Так и приходится делать. Приказал кормить.

С моим Георгием затяжка; все требуют номера и время приказов получения мною Георг[иевского] оружия и Влад[имира] 3 ст[епени] с мечами. С моим генеральским чином тоже затяжка. Но это вздор, а вот Георгий меня волнует… Посылаю справки, какие только могу, и очень нервничаю… Все мне кажется, что что-либо выйдет не так.

Жду теперь ваши дальнейшие карточки, а пока эта стоит на столике, и я на нее нет-нет, да и поведу глазом, то возьму в руки и начинаю более специально рассматривать «мое гнездышко», как ты хорошо выразилась. Давайте же свои рожицы, мне теперь яснее, что я целую. Обнимаю, целую и благословляю вас.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу с мамой.

16 февраля 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

Я забыл тебе написать, как определен Думой мой подвиг, за который я получил Георгиевское оружие. Слова такие: «12 августа под Монастыржеской у опушки леса, когда обнаружился охват с трех сторон противником наших спешенных частей, он (разумеется – твой супруг) совместно с хорунжими Голубинским (там же и убитым) и Ковалевым собрал разрозненные части и в ста шагах от неприятельской цепи руководил огнем…» Фактически с одной стороны неприятель подошел шагов на 70. Кроме того, не упомянуто мое ранение, ранение подо мною лошади и пробитие пулей фуражки… Дело это, конечно, не изменяло, но было бы выразительнее… Впрочем, на это имелись свои причины, о которых я тебе, кажется, писал. Вчера получил от Дуси (помнишь, работала в Г. П. [ «Голосе Правды»[11]) открытку, написанную с тою экзальтированностью, застенчивостью и простотою, которые всегда так забавно и мило оттеняли эту славную девушку. Письмо написано неразборчиво. Куда-то она ездила за братом и что-то ей, по-видимому, не задалось. Но она была с тобою на концерте наших мальчиков, и описание его очень заменило мне то из твоих писем, которое до меня, очевидно, не дошло. Подписалась она «Евдокия Кришинская», вроде этого. Ее удивил Генюша тем, что так спокойно музицировал; о Кирилочке она говорит мимоходом; о Ейке с восторгом, добавляя, что «это будущая знаменитость»… В чем она будет знаменита, Дуся не говорит. О тебе она также полна восторгов. Адрес написан твоею рукою, своего адреса Дуся мне не оставила, и я ее понял: она слишком скромна и застенчива, чтобы вызывать на ответ. Благодари ее и приласкай. Изо всей группы, нас когда-то окружавшей, ее образ оставил за собою более теплую и примирительную тень.

Здесь много приходят к нам русины, просящие у меня отпуск в Россию, что я и даю. Между детьми попадаются круглые сироты, и офицеры мало-помалу разбирают их себе. Не хочешь ли ты нам сироту девочку или мальчика, лет 10–12? Как тебе думается? Девочка вырастет, будет горничной, а потом выдадим замуж. Для мальчика несколько труднее найти работу дома, да и может оказаться плохим, и его труднее держать в руках или направлять, чем девочку. Сегодня я видел одну девочку: круглая сирота, но 12 лет (вероятно, уже больше) и лицо мне как-то не понравилось… лучше взять меньше.

Жителей стояла сегодня целая масса, и я разговорился с ними. Нищета страшная и лишения несказанные. Особенно их возмущает ненужная и дикая жестокость мадьяров. «Мы понимаем, – говорит один, – что война не игрушка, но зачем делать из нее сплошное страдание и для мирных жителей? Пули убивают и нас, снаряд случайно подожжет и дом, но зачем делать это с умыслом? Ваши солдаты живут среди нас, и мы только подкармливаемся около, а мадьярские тащат из деревень к себе в окопы все, что найдут, даже наших жен». «Ну, что же, – шутит один из офицеров, – возьмут какую-либо старуху, меньше ртов останется». «Нужна им старуха, – вставляет со смехом молодой русин, – они выбирают красивую да толстую». Оказывается, я запрещаю приезд супруг офицерских на театр войны, а мой соперник, какой-либо командир венгерского полка, смотрит сквозь пальцы на то, что его офицеры и солдаты устраивают из окопов дома свиданий… Оказывается, несчастные бабы живут в окопах – на холоде и ветру – по нескольку дней, выполняют хозяйственные работы, а ночью служат утехой своим жестоким победителям… Характерен идеал венгров – толстая баба… в чем проскальзывает их азиатская натура! Русины же рассказывают, что в Венгрии два года – неурожай, и ввиду того что туда поналетела масса поляков и жидов, положение дел – серьезное. Фунт хлеба полтора месяца тому назад уже стоил крону; а между тем, Венгрия в лучшем положении, чем остальная Австрия… что же там?