– Янник Монтур? Так вот кто твой новый друг!

Интересно, подумала я. Неужели мама решила, что Янник – тоже «воображаемый дружок»? И мне почему-то вдруг стало грустно, я даже рассердилась немного: неужели даже маму удивляет, когда мои друзья оказываются вполне реальными, живыми людьми?

Он был в моем лесу, пояснила я. Он очень милый. И многое понимает.

Мама как-то странно посмотрела на Янника; казалось, она все еще беспокоится. И мне захотелось рассказать ей, какой Янник симпатичный и совсем не похож на своих родителей, но тут как раз Рейно начал проповедь, так что разговаривать с мамой даже на языке жестов я больше не могла. Рейно тем временем говорил о том, как похоже выращивание цветов и вообще всяких растений на непосредственное общение с Богом, а это значит, что Нарсис все же был настоящим христианином, хоть и утверждал, что церковь ненавидит. Мне это показалось довольно надуманным, и я, отвлекшись от проповеди, стала наблюдать за Янником, пытаясь заставить его снова на меня посмотреть; чтобы привлечь его внимание, я приказывала маленьким камешкам на тропинке подпрыгивать и стукаться о кладбищенскую стену. Завершив проповедь, Рейно поставил урну с прахом на одну из тех узких каменных полочек, а под ней привинтил к стене маленькую металлическую табличку. А я подумала, что между стеной и тропинкой есть узкая полоска земли, где как раз хватит места, чтобы посадить несколько кустиков земляники, и решила, что принесу их с нашей лесной поляны. Нарсису это будет приятно. Я точно знаю.

Когда мы вернулись к себе, оказалось, что бывший цветочный магазин на площади уже открылся и неоновая вывеска снова зажглась. Я заметила, что Янник, шедший мимо, вдруг остановился, словно его взгляд привлекло нечто необычное. Оказалось, что это бумажная ветряная мельничка, воткнутая в цветочный горшок, поставленный у двери. Мельничка вращалась, слегка постукивая, и над ней ярко вспыхивали разноцветные огни, точно некая тайная сигнализация. Я подбежала было к Яннику, но мадам Монтур, глянув на меня, строго его окликнула:

– Ну, что ты застрял, Янник? Что тебе там понадобилось?

Янник сгорбился, что-то проворчал и еще больше стал похож на медведя. Должно быть, примерно таким и Нарсис был в детстве, подумала я. Таким небольшим медведиком с лохматой темной шерстью и сутулыми плечами. Зуб даю, Нарсис обрадовался бы, если б узнал, что мы с Янником подружились. А вот матери Янника это явно не нравилось. Она так на меня посмотрела, словно я у нее последнюю пару шнурков украла.

Это мой друг, – сказала я маме. – Давай пригласим его на чашку шоколада.

Мама посмотрела на мадам Монтур, затем взяла меня за руку и повела в chocolaterie.

– Может быть, в другой раз, Розетт? Сегодня не самый подходящий день для гостей.

А почему? Только потому, что я его маме не нравлюсь?

– Я уверена, что это не так, – сказала мама, но таким лживым голосом, что мне все стало ясно.

Я издала презрительный звук – Пффф! – и черная шляпка мадам Монтур взлетела в воздух, крутясь, пролетела над площадью и плюхнулась прямо в сточную канаву, что тянется вдоль улицы Вольных Горожан.

– БАМ! – на всякий случай сказала я, чтобы мама не подумала, что это моих рук дело. Она лишь глянула на меня, но ничего не сказала. Да и я глаз не отвела. Вообще-то я не очень часто смотрю людям в глаза. Глаза – они как окна: иной раз заглянешь в такое «окно» и увидишь там то, что видеть вовсе не полагалось. Например, ту даму в стекле витрины, похожую на сороку.

– Хочешь горячего шоколада, Розетт?

Честно говоря, никакого шоколада мне не хотелось; это мама считает, что шоколадом все на свете можно исправить. Но я чувствовала себя чуточку виноватой, потому что тогда на нее рассердилась, и решила согласиться – улыбнулась и кивнула. Мама сразу обрадовалась, а я снова почувствовала себя виноватой. Только я знала, что чувствовала бы себя куда более виноватой, если бы позволила маме думать, что ее шоколад совсем на меня не действует. В конце концов, она Вианн Роше. Если ее лишить шоколада, что у нее останется?

Суббота, 18 марта

Служба прошла удачно, хотя, пожалуй, это я сам себя в этом убедил. Во всяком случае, я старался как мог, да и проповедь получилась, по-моему, достаточно легкой для восприятия, и церковь я упоминал настолько редко, насколько вообще можно ожидать от священника. А в одном месте я даже ухитрился пошутить – Арманда Вуазен наверняка одобрила бы подобный ход, – и паства радостно загудела.

Должен признаться, это мне доставило куда большее удовольствие, чем следовало. Вообще-то остроумным меня не считают, а потому было особенно приятно слышать вызванный мною смех. Среди прихожан была и Жозефина; я заметил, как она улыбнулась, и на мгновение почти забыл, где нахожусь, – так порой могут ослепить лучи солнца, внезапно выглянувшего из-за тучи.

Я понимаю, отец мой: я должен был бы ее избегать. Не думай, что мне невдомек, какое искушение она собой представляет. Однако мои греховные мысли, разумеется, принадлежат мне одному – мой долг и призвание священника запрещают любые фантазии на эту тему. Я, впрочем, надеюсь, что мы с Жозефиной все-таки сможем остаться друзьями. И это, по-моему, будет уже неплохо.

Домой я возвращался мимо нового магазина. Он называется Les Illuminés. Есть в этом названии что-то смутно клерикальное, словно там торгуют похоронными принадлежностями. Но внутри не было ни цветов, ни венков. Только большое кресло и несколько зеркал. Я уговаривал себя, что надо бы зайти и хотя бы поздороваться с новым владельцем, подбодрить его, чтобы тот почувствовал себя более уверенно на новом месте. Ланскне ведь всегда был очень традиционным городком. И к чужакам здесь относятся без особой радости – тем более при столь неблагоприятных обстоятельствах, – так что визит месье кюре обеспечил бы более лояльное отношение к чужаку со стороны наиболее консервативной части населения. Но, проходя мимо витрины, я случайно обратил внимание на то, что в зеркалах, которыми увешаны две противоположные стены зала, отражается человек, сидящий в том огромном кресле.

Нарсис?

Нет, наверное, то была просто игра света, ибо в самом кресле, стоявшем возле окна, никого не оказалось. Однако в зеркале напротив по-прежнему отражался Нарсис – в точности такой, каким он был при жизни. Я повернулся и оглядел площадь, желая понять: вдруг еще кто-то его видел. Но площадь была почти пуста. Да и рядом с витриной никого не было, и внутрь, похоже, никто не заглядывал. Тогда я сам снова туда заглянул, но теперь увидел в зеркале отражение уже не Нарсиса, а Жозефины: она сидела в кресле и улыбалась мне. Вот только в самом кресле по-прежнему никого не было. И потом, я же только что видел Жозефину на поминальном богослужении, и там она была в темно-синем платье, которое обычно надевает на похороны, а в зеркале на ней было клетчатое пальто, которое она не надевала уже несколько лет.

Ну конечно, это игра света, что же еще? Разве могло это быть чем-то иным? Ведь католическая церковь не допускает веры в духов, не так ли, отец мой? И тем не менее я был настолько потрясен, что поспешил прочь, и мне все еще не по себе; такое ощущение, словно начинается мигрень. Как мне мог померещиться там, в этих зеркалах, Нарсис? Я не смог ни читать дальше его исповедь, ни даже выпить только что сваренный кофе и решил: ладно, поработаю в саду, подышу свежим воздухом, заодно и сорняки выполю, а потом, возможно, когда в голове немного прояснится, все-таки схожу в Les Illuminés. Представлюсь новому хозяину – он наверняка окажется либо парикмахером, либо косметологом и станет предлагать за полцены всякие средства для ухода за лицом, – а потом всласть посмеюсь над собственной глупостью и своими мрачными видениями и подозрениями.