– А ты как себе маракуешь? – кисло-морщенной мордой вызверился он на меня.

– Думаю – ты шкет поганый! Поел – теперь вали!

– Думаешь ты правильно, – он лег на мою тахту, не снимая ботинок. – А насчет «вали»... Скоро сам свою глупость поймешь.

И я очень скоро свою достойную имбецила глупость понял.

VI

Маленький Шарман стал жить у меня.

Если бы это было бредом или фантастикой! Если бы... Нет, все оказалось реальностью. Реальностью скверной и, видимо, необратимой.

Он не побирушничал, конечно. Из дому без меня он вообще не выходил, справедливо полагая, что назад ему не попасть. Он безобразил в квартире и за несколько дней сумел разогнать немногочисленных моих друзей и единственную, печальную, иногда ко мне приходившую женщину выгнал.

Разгонял он их всех исподтишка, но вполне уверенно.

Так, друзьям – каждому по отдельности – он сказал, что я недавно взял его из детприемника и теперь посылаю просить милостыню. В доказательство он тряс какими-то объедками в своей торбе и щеголял нищенским жаргоном, который у меня нет сил повторять. Когда я застал его за этой брехней, он – маленький, белобрысый и без верхней одежды страшно худой, с узко-заплывшими кхмерскими глазками и обсыпанными герпесом губами, – стал кусаться, стал кричать, что если я его ударю, он удавится в ванной.

Женщине, раньше спокойно и подолгу курившей у меня в кресле «Золотое руно», Шарман сказал, что я его бросил во младенчестве, никогда не платил алиментов, а его мать – мою, стало быть, первую жену – «заложил», где надо, как активистку запрещенной партии. Женщина в кресле перестала курить, широко раскрыла глаза и вскоре исчезла.

По телефону я пытался доказать ей, что все это жалкий ювенильный бред, жестоко-ревнивая детская ложь, но Шарман, словно укушенный гадюкой, выл рядом с трубкой и громко шлепал себя по голым ляжкам, подражая звуку оплеух. Разговоры по телефону не ладились, а когда я куда-нибудь выходил, он намертво впивался в меня грязными пальцами, которые отказывался мыть.

Он ездил со мной на работу, в магазин, в сбербанк. В кинотеатр «Иллюзион» я из-за него ходить перестал, а больше ходить мне было некуда. И везде он говорил одно и то же, втихаря клянчил деньги, показывая рубцы на теле и бойко набрасывал гнусные поэмки из моей интимной жизни.

Я сломался.

– Поговорим, – сказал я ему. – Чего ты в конце концов хочешь? Чтоб я сидел дома? Подох с голоду? Не получал денег?

Тут-то он и сообщил, чего хочет. Я был ошеломлен.

VII

Шарман хотел, чтобы я стал нищим вместо него. Чтобы это меня отовсюду под зад коленом выперли, чтобы это мне в лицо летело сытое презрение, а в кепку – рваные десятки. Он скрежетал и кривлялся, трогал ладонями герпесные свои губы, исхитрялся на них дуть и уверял, что, как он сказал, так и будет. Тогда я впервые подумал, что Шарман ненормален, и сказал ему об этом. Сначала он страшно разволновался, как пойманный за дурным делом школьник, но потом, на минуту присмирев, сказал, что так оно и есть: он и в самом деле шизик. Затем, придя в себя окончательно, развеселился и спросил:

– Ты знаешь, что такое галоперидол? – Он всегда звал меня на ты.

Я похолодел.

– Значит, ты оттуда?

– Оттуда, оттуда! А трифтазин, аминазин, сера в наказание, циклодол? Скоро ты все это узнаешь!

– Как это?

– А так. Не только я оттуда, а и Нил Нилыч, и Красный Бакс.

Он назвал еще несколько имен и пояснил, что Красного Бакса зовут так потому, что он клеит себе на грудь вместо горчичников доллары, когда достанет, конечно. А волосы у Бакса красные даже и на груди. Затем, подхихикивая, продолжил:

– Мы еще в больнице договорились: если нас выпустят, – а нас все время выпустить грозились, – организуем клинику здесь. Для здоровеньких. Вот и организовали. Ты, дурак, и попался. И не только ты.

– Зачем я вам? Попрошайничать вы и сами можете.

– Ага. Держи карман шире. Нищие мы только для отвода глаз. Нил Нилыч говорит: сумасшедшие всегда милостыню просили. Мы милостыней и прикрылись. Но главное, конечно, вас, козлов, наказать...

Жизнь стала клубком страхов и предвестницей беды. Особенно пугало то, чего я не знал, и что Маленький Шарман упорно от меня скрывал.

Да, жизнь стала передвижной камерой пыток, и я решил Шармана убить.

VIII

Но сперва я попытался сдать Шармана в милицию. Там его не приняли, а меня обещали привлечь за извращения, если я по-хорошему «с таким симпатичным хлопчиком» не договорюсь.

Тут Маленький Шарман отколол новую штуку.

Он стал требовать, чтобы я поехал с ним в психлечебницу. При этом я заметил: Шарман украл запасные ключи от дверей и по ночам, втихую, учится мою квартиру отпирать. Я уже догадывался, что от меня хотят избавиться, но не знал толком: сам эту поездку Шарман придумал или так велели Нил Нилыч с Красным Баксом.

После трех дней непрестанного воя и щипков (Шарман приноровился щипать меня, подкрадется сзади и – щип!

Мороз! Мороз шел! Да не по коже, по нутру, по жилам) я согласился.

В больницу мы попали к вечеру. Несколько одноэтажных домиков, разбросанные без особого плана в осеннем влажноватом парке, успокоили меня, даже настроили элегически. Шарман лихорадочно толкал меня к зданию, обнесенному высоким забором.

«3-е отделение усиленной медикаментозной терапии», – прочел я.

– У меня там друг... – бормотал Шарман. – Вещички – обещал. Нищий ведь я, босой, голый... А там курточка канадская осталась.

Канадская... Колесовать таких, как я, доверчивых и совестливых, надо!

Толкнув дверь, я вошел. К моему удивлению, нас уже ждали. Два санитара в халатах, увидев нас, радостно вскочили со стульев. Один санитар был пышногривый, белобровый, с красными мясными пальцами, в общем, барбос.

– С-санек, – чуть присвистнул он, странновато лыбясь. Второй не представился, просто нагнулся и вынул из-под стола пакет, чем-то доверху набитый.

– Вещички тута. А только расписаться вам, гражданин хороший, надо. Порядок такой... Мальчишечка-то ведь того...

Я с готовностью вынул черный маркер, который всегда ношу с собой, и поискал взглядом бумажку, где надо было поставить подпись.

– Вона, – второй санитар, крепенький, смуглолицый, с томными, как у девушки, глазами, указал за деревянный барьер, отделявший небольшую прихожую от остальной части приемного покоя. За барьером высились белые блескучие шкафчики, стоял стол и табурет, на столе лежала какая-то анкета или опросный листок.

Я оглянулся случайно. Просто, чтобы спросить, в каком месте ставить подпись. Меня спасло то, что у Маленького Шармана не выдержали нервы. Краем глаза я увидел, как он, опускаясь на четвереньки, лезет под стол, а ко мне на цыпочках приближаются, держа за края распяленный серый балахон, два санитара.