Костя начал какой-то нелепый разговор и почему-то не в доме, а на берегу озера; она так и вышла, с букетом в руках. Сирень очень подходила к кремовому платью. Когда он несколько раз повторил фразу про «всякий случай», стало тревожно, а главное — непонятно. Нужно было для чего-то писать письма — нет, лучше открытки, простые открытки — сразу повсюду. «До востребования».

— Кому?

— Мне, на мое имя. На всякий случай.

Очень медленно и четко, не сбиваясь, объяснил, что его могут в любой момент «отозвать» или «перевести». Нет, он сам не знает, куда.

— Когда угодно. Может быть, завтра. Или через неделю. Ничего не известно.

— Смотрите: я нашла «счастье»! Это вам. Его надо съесть.

Костя обхватил ее руки, сжимающие букет, и негромко повторил:

— Запомни, пожалуйста: город, главпочтамт, до востребования, мне, — впервые перейдя на ты. — Каждый город на карте.

И понес какую-то околесицу, как надо карту линейкой делить на квадратики, а после каждый квадратик зачеркивать…

— Зачем, Косточка?

Так же ровно и негромко Громов ответил:

— Чтобы не потеряться.

Для того и нужен букет, чтобы спрятать лицо в прохладные равнодушные цветы, а потом поднять глаза, полные слез.

Старший следователь Громов действительно не знал, что предстоит именно ему, да и никто толком ничего не знал, однако по многим признакам, которые знакомы опытному военному, понял, что перемены грядут нешуточные. А тут и секретная директива о депортации подоспела; подготовка шла вовсю. Некогда было задумываться, почему первая его мысль была не о жене, а об этой женщине, которую и знал-то без году неделю, но всю эту «неделю без году» жил только ею. Кто кидает кости нашей судьбы, определяя ее с точностью булыжника, катящегося по мокрой крыше?.. По справедливости, так Костя Громов должен был Бога молить за трубочистного мастера Каспара как-его-там, но это ему и в голову не приходит, и не потому что он атеист, а просто забыл о трубочисте начисто, словно того вовсе не было.

Чтобы как-то унять смятение и сосущую тревогу, Леонелла отпустила такси у вокзала и остаток пути шла пешком. На углу у сквера поравнялась с беременной женой дантиста. Как же она подурнела, бедняжка!

Бедняжка улыбнулась и восхищенно прижала руки к груди: «Боже, что за сирень!»

Когда ты стройна, красива и несешь такой букет, приятно быть великодушной.

— Это мне?! Что вы, что вы… Мне так неудобно!

— Берите, берите. И сразу поставьте в горячую воду!

Лариса ахала, закатывала глаза и зарывалась лицом в пахучие ветки. Нет, ты не Лоретта Юнг.

Из парадного выбежал доктор Ганич, кивнул соседке, потом бережно повел жену под руку, выговаривая за долгую прогулку. Леонелла быстро пошла наверх. На секунду увидела себя такой же: отечной, с развившимися волосами, гигантским брюхом… И как Костя кидается навстречу, обнимает: где ты ходишь так поздно?.. Картинка мелькнула кадром из фильма, которого никто никогда не увидит, и сильно-сильно заколотилось сердце. Нет уж; пусть эта гусыня рожает детей с такими же маленькими, как у ее мужа, ручками. Каждому свое.

— Так прямо и ставить в горячую? — беспокоится на лестничной площадке Лариса.

— Чем горячей, тем лучше, — устало бросает Леонелла.

Дверь открыла Марита и на вопрос о Роберте пролепетала что-то невнятное.

— Включи свет.

Девушка повернула выключатель и протопала на кухню. Ходит, как слон.

Раздражение не ушло, а, наоборот, усилилось при виде мужа. Он стоял, склонившись над картой. Славный июньский день уперся в головоломку из каких-то открыток, разлинованной карты и счастливой беременной с четвертого этажа, а потому грозил кончиться мигренью: в виске уже дергало.

Роберт снял очки и аккуратно сложил карту. Улыбнулся и начал что-то говорить, но в этот момент Марита внесла чашку с горячим молоком. Закатный луч окатил оранжевым светом комнату, сверкнул на кафеле печки и высветил румяное девичье лицо и рельефную фигуру.

— Подожди, — Леонелла прижала пальцем висок, — постой-ка.

Марита остановилась и обреченно повернулась к хозяйке.

— Тебя предупреждали: никаких кавалеров, — негромко заговорила Леонелла, — так или нет?

Девушка кивнула, не сводя глаз с чашки на столе.

— Выметайся. У меня не дом свиданий.

Кухарка сложила руки на груди — точь-в-точь как дантистова жена, — но Леонелла продолжала:

— Или вот что. Собирайся, — она помассировала висок, — и отправляйся к своим, на хутор. Кто там у тебя, тетка?

Испуганно сглотнув, девушка кивнула. Леонелла продолжала, не отрывая пальцев от виска:

— Когда избавишься, приезжай обратно. Если нет — через неделю место будет занято.

Марита смотрела не понимая.

— Найдешь бабку какую-нибудь, — объяснила хозяйка сквозь зубы, — вернешься как новенькая. Но если опять собираешься шашни заводить, лучше оставайся в деревне.

— Я никого… У меня… — Марита захлебнулась плачем.

— А это, — Леонелла кивнула на круглящийся живот, — ветром надуло?..

Брезгливо отодвинула нетронутую чашку, словно та имела отношение к происшедшему, и встала.

Роберт тоже поднялся и отчетливо произнес:

— Это мой ребенок.

Вот так рушится мир. Сначала собирается исчезнуть любовник, потом собственный муж делает ребенка служанке.

На Мариту она злилась куда меньше, чем на мужа. Больше всего задевало, с какой легкостью он променял ее, Фею, на деревенскую девку. На прислугу. И где? — В моем доме! Бесила не сама измена, а измена здесь.

С тех пор как Леонелла стала Феей Леонеллой, она цепко держалась за все, что отвоевывала: мой успех, мой муж, мой репертуар, мой дом. Она выбрала Роберта; сам он способен был только благоговейно глазеть и присылать цветы. Эту квартиру тоже выбирала она, и все шло к тому, чтобы купить свой дом не хуже того, с белым роялем, если бы не большевики. Все, что принадлежало ей, Фея держала не выпуская и метила с упорством кошек, которые метят свою территорию, и умела эту территорию расширить — вот как теперь, готовя вокальное выступление. Никогда не обрести только то, на что способна одаренная сиренью соседка да собственная кухарка, никогда; но о том знает лишь одна из деревенских бабок, к которым она посылала Мариту, да и та давным-давно забыла.

А солнце всходит, как ни в чем не бывало, и заливает благодатным светом спальню, будит сонное зеркало, которое тут же вспыхивает и освещает сидящую женщину. Каждому свое, повторяет она. Собрать самое ценное — и в Кайзервальд; появиться, ничего не объясняя, — он поймет. Тот, кто боится потерять, умеет любить. Все, что раньше она знала о любви, — это романы Мориса Декобры; их печатали с продолжением в газете, из номера в номер. Там жена убегает из дому, оставив все драгоценности и торопливую записку.