забываться и помогать этим двум бедолагам то словом, то жестом, а это не могло не потревожить эмоции Верыванны. Она, должно быть, просто усомнилась не только в моей редакторской компетенции, но и в литературной образованности, потому что ни с того ни с сего спросила, как я нахожу стихи Н. Я подумал и дипломатично сказал, что нахожу их вполне читабельными.

– Но они нравятся вам или нет?

– Не очень, – сказал я.

– Почему?

– Потому что после Блока и Есенина стихи писать не только трудно, но почти невозможно. Если, конечно, считать себя настоящим поэтом.

– Ах вот что! Ну, а как насчет наших современных прозаиков?

– Тут, пожалуй, то же самое. Нельзя ведь не бояться Толстого. Или Бунина, – сказал я.

– Бунина?

– Да. Ивана Алексеевича.

– Потрясно! – самой себе сказала Вераванна. – Кроме непристойностей, я, например, ничего у него не читала. Эти его «Руси», «Таньки», «Кофейники» какие-то… Ужас!

Она не вернулась с обеденного перерыва, и я пересел за Иренин стол.

В те утомительные длинные вечера я открыл, сторожа улицу из окна своей комнаты, что зеленовато-серые колпаки на удавно изогнутых стеблях фонарей очень похожи на каски немецких солдат, виденных мною в кино; что если тебе уже под тридцать, то никакой дьявол не вытурит засевшую в твое бобылье сердце тоску, и что хуже всего ждать – по вечерам. Сразу же, на второй день после отъезда Ирены, я установил на секретере двадцать четыре свечи. Я установил их в три ряда на металлических крышках для закупорки банок, – купил все разом в хозларьке, – и издали, от дверей, такая подставка казалась под горящей свечой чем-то непростым и загадочным. Каждый вечер я увеличивал – на одну – число горящих свечей, но это мало чему помогало: до двадцатого августа оставалось еще девятнадцать дней, и мне всё чаще и чаще хотелось засветить сразу все двадцать четыре. Ложился я поздно; иногда на наш двор забредали какие-то люди в белых брезентовых куртках штукатуров и за опустевшим столом козлятников принимались петь песни. Чаще всего это был «камыш», но иногда они с мучительной искренностью заводили «Лучинушку» или «Хаз-Булата», и я бежал на кухню и открывал окно. Штукатуров мгновенно окружала негодующая толпа пенсионеров из нашего дома, грозившая им «сутками», – и мне тоже, потому что я защищал «этих пьяниц» сверху, из окна…

Возможно, потому, что я не снимал шляпу, а в обеденный перерыв не ходил в буфет, – мне надо было жить тогда экономно, а может, из-за моей вынужденной молчаливости, – я не находил, о чем бы нам поговорить, – Вереванне, как я замечал, всё трудней и трудней приходилось переносить мое присутствие. Сам я тоже через силу терпел сырой сладкий дух не то пудры, не то раздавленной земляники, теплыми волнами исходивший от нее. Меня раздражали ее толстые голые локти, ленивые эмалевые глаза, неспособные удивляться, потому что для них, по-моему, не существовало никаких тайн мира, тревожила ее манера часами глядеть в рукопись, не переворачивая страниц, бесил, наконец, телефон на ее столе, – он не звонил, а мурлыкал, как сытый кот: наверно, чашка звонка была заправлена ватой. Я так и не спросил у нее о Лозинской: что, мол, с нею. Я понимал, что такое мое равнодушие к коллеге могло дать Вереванне лишний повод к тому, чтобы подумать обо мне как о «потрясно» некультурном, скажем, человеке, но помочь себе я ничем не мог. Впрочем, вскорости отсутствие Лозинской «разъяснилось» для меня само собой. Однажды в нашу комнату заглянул из коридора большой, неопрятно одетый старик. Он курил янтарную разлатую трубку с длинным изогнутым мундштуком и, не здороваясь с нами, сквозь дым спросил, когда будет Ариша. Он так и сказал, кивнув на пустующий стол. Вераванна почему-то молчала, а старик ждал, и я предположил, что Ирена Михайловна, очевидно, больна.

– Больна? – обеспокоенно сказал старик и почему-то неприязненно поглядел на мою шляпу. Вераванна тогда оторвалась от рукописи и сообщила не старику, а мне, что Волобуй в отпуске.

– Простите? – не понял старик.

– Волобуй Ирена Михайловна в Кисловодске, – сказала ему Вераванна.

– Но она здорова?

– Да, – сказала Вераванна в рукопись.

– Благодарю вас, – проговорил старик и пошел к столу Ирены, небрежно притворив дверь. Трубку он держал двумя пальцами, как полную рюмку, и нес ее на отлете, и оттуда шел сизый дым с припахом донника. – Я не слишком помешаю вам? – спросил он нас. Вераванна промолчала, а я сказал «ради бога» и закурил сам.

Старик сел за Иренин стол и тихо засмеялся там чему-то, постучав трубкой по стеклу осторожно и трижды, как стучат ночью в чужое, но ждущее вас окно. Я не заметил, по какому месту стекла он стучал там, – то ли по снимкам Хемингуэя, то ли правее и выше, где был портрет матери Есенина.

– Вы не знаете, когда вернется Ариша? – немного снисходительно спросил он у меня. Глаза у него были сухие, сине-вылинявшие, а брови широкие, грозные, с завитком. Я неуверенно назвал двадцатые числа августа, и он кивнул и снова критически поглядел на мою шляпу. Он был худовато и как-то вызывающе одет, – кирзовые сапоги с бахромой на концах голенищ, плотные кортовые штаны и гнедая вельветовая куртка, из-под которой бантом выбивался пестрый ситцевый шарф, делали его похожим на сказочных бродяг из рассказов Грина. Это сходство с ними усиливало лицо – крепкодубленое, в седой щетине и рубцах морщин. Я никогда не встречал таких внушительных советских стариков, но всё, что я тогда мгновенно-радостно подумал, оказалось впоследствии моим вздорным домыслом, – вопреки разящей внешней несхожести их, я вообразил, что этот человек – отец Ирены. Когда-то он – так мне хотелось – разошелся с дочерью, но в конце концов простил ее, хотя с Волобуем так и не примирился. Еще бы! Сейчас он, конечно, живет один, может быть, даже не в нашем городе – и правильно делает! Наверно, Вераванна была у Волобуя свахой – сводней, и старик ненавидит ее, а она его и поэтому величает при нем Ирену Волобуихой… Он что-то начертил на листке блокнота, сложил его аптечным пакетиком и подсунул под стекло. На нас он не обращал внимания, и мне лично это не наносило морального ущерба – мне было отрадно следить украдкой за его лицом и за тем, как он изящно,