Братство заручилось его верностью еще давно, после того как город повесил отца. Пожилые мужчины с запахом спиртного и одеколона крепко пожимали ему руки и уверяли, что все долги уплачены и о его семье позаботятся. У всех них были грустные глаза, грустные и усталые. Один из пожилых непременно посещал их дом на Боровом тупике, скромный, но лучше большинства городских, и раз в месяц выражал матери Шпата почтение, а ему вручал чек либо пачку банкнот. Их всегда давали именно ему, даже когда он был маленький. Мужчина в доме, человек Братства.

Некогда это кое-что значило. Отец рассказывал ему историю Братства на ночь, как сказку, и звучала она возвышенно и по-геройски. О защитниках простого люда. Братство старше церквей, что прежде правили городом, старше гильдий, старше алхимиков. Воры укрывали здесь краденое золото, когда Гвердон был захолустной пиратской бухтой, а не респектабельным промышленным портом, как сейчас. Но есть районы, где Братство по-прежнему в почете, где люди помнят, что воры делали для их семей многие поколения назад. Где люди помнят о верности.

Братство вступилось за него тогда, когда отвернулись все, когда отшелушились первые пятна раздраженной кожи и чешуйки заблестели на солнце, как сколы кварца. Тогда ему перестали класть деньги в руку. Ему пришлось покинуть соседей, уважаемых мещан из Борова тупика, и съехать вниз к таким, как он, страхолюдинам и отребью с Мойки. Но сообщество воров нашло ему угол. Нашло работу. И предоставило алкагест, его жгучего ангела.

Еще до окаменения Шпат привык не высовываться, но медленно и упрямо продвигаться к цели. Невозмутимый переродился в неприступного. Вокруг него крутился и менялся город – наряду с Братством. Бывалые старики отошли от дел. На их место заступили их ставленники, вроде Хейнрейла – шустрые и похожи на ящериц. Хлипкие и влажные рукопожатия, стеклянные, бесчувственные глаза – зато они были лучше приспособлены к выживанию в новой обстановке. Открылся последний акт долгой драмы, начатой за много лет до рождения Шпата.

Хейнрейл был не тот, кого Шпат выбрал бы мастером, но тем не менее мастером был он, равно как и убогая квартирка на Мойке – не скромный дом в Боровом тупике, но все равно это Братство, и оно заботилось о своих.

Он переворошил один вечер, всего несколько дней назад. К ночи к нему на квартиру явился Хейнрейл. Мягкий стук в дверь, приказ, со стороны вроде бы необязательный. Главарь протолкнулся в квартиру, не глядя на каменного человека; покружил по углам, осматривая комнату. Шпат помнил, как проглотил раздражение, как твердил себе, что каморка на самом деле не его, что она принадлежит Братству.

Телохранитель проследовал за хозяином. Шпату пришлось попятиться, давая чудищу пройти. Холерный Рыцарь втащил в проход свою тушу в доспехах и пристально вгляделся в жильца через окуляры толстого стекла. Костюм из стальных сочленений удерживал его гнилой костяк воедино, а может, спасал всех остальных от токсинов его тела. Подтеки жидкостей покрывали стальные латы пятнами омерзительной слизи. И маска ужаса, надраенный медный череп, украшенный расплывшейся плотью. Говорят, Холерного Рыцаря изувечили на войне – божественным гневом или орудиями алхимиков, – и эта тухлая маска с болтавшейся кожей поверх шлема не что иное, как его собственное лицо, которое он сам себе вырвал от невыносимых мучений. Кем бы Холерный Рыцарь ни был, он страшно силен и безмерно жесток. Шпат не видел, как Рыцарь дрался, зато наблюдал последствия. Черепа, проломленные с такой силой, что они лопались и раскрывались; мозги, разлитые, словно пиво из пробитой бочки.

– Ты здесь один? – Хейнрейл, конечно же, знал ответ, и это, в общем-то, был не вопрос, но все, что бы Хейнрейл ни говорил, звучало на свой лад риторически. Шуткой, в которую прочий народ не врубался.

– Со мной ты, – сказал Шпат.

– По надежным сведениям, у тебя гостья, – молвил Хейнрейл.

Братство заботится о своих.

А если ты не из Братства, то позаботятся и о тебе.

– Она была больна, Хейнрейл. Крыс нашел ее в доках и сжалился. Скоро она уйдет своей дорогой.

– Она была карманницей, мальчик мой. На нашей территории – и играла не по нашим правилам. Ты знаешь, что за это полагается.

– Я этот вопрос улажу.

– За этим мы сюда и пришли, – умиротворенно произнес Хейнрейл. Он прошелся по квартире, перебирая Шпатовы пожитки руками в перчатках. Из тяжелого сундука он извлек пачку рукописных бумаг. – Нижние боги! – Присел и перелистал, благоговейно переворачивая каждую страницу. – Я много лет их не видел. Понятия не имел, что они у тебя.

– Иногда я их перечитываю. Вспоминаю его.

– Ах, Шпат, ты молодец. Конечно, это твой долг. Великий был человек. – Хейнрейл перевернул еще пару листов и замер. На полстранице почерк сменился со скупого, но разборчивого, выведенного рукой Иджа, на размашистые каракули.

Прежде чем мастер успел задать вопрос, загремела входная дверь. Хейнрейл быстро положил рукопись обратно в сундук, а Холерный Рыцарь встал на изготовку.

Дверь открылась. Кари с чересчур блестящими глазами, в руке полупустая бутылка.

– Черт, Шпат, что происходит? – Ее взгляд завис на Холерном Рыцаре, в голосе непривычная дрожь. Репутация Рыцаря по части зверств такова, что сальники в сравнении с ним – невинные барашки. Бутылка выскользнула из пальцев, когда она потянулась за ножом.

– Доставай, – бросил Холерный Рыцарь. В предвкушении крови из его доспехов с шипением вырвался пар.

Хейнрейл привстал со стула.

– Кари, я прав? Не бойся, девонька. Ты среди друзей. – Он поднял неразбившуюся бутылку и бережно поставил на полку.

– Угу. Я дружу с толпой чудовищ – да щас!

– Я отдам за нее, – вступился Шпат. – Не надо ничего с ней делать.

– Боюсь, надо, – возразил Хейнрейл. – У Братства есть договоренности и взаимопонимание с власть предержащими. Нам нельзя позволять помойным воришкам шнырять повсюду, как облезлым котам.

– Я тут не останусь. Через три дня на Архипелаг уходит корабль. Я сяду на него. Уеду и не вернусь, никогда.

– Ты нас уже обокрала, – заметил Хейнрейл. Без всякого намека Холерный Рыцарь накренился и стиснул руки Кари своими громадными лапами. Она пронзительно завопила, когда он перекрутил ей запястья, выдавил из ладони нож. И вздернул ее в воздух одной рукой.

Хейнрейл подобрал нож, провел большим пальцем по смазанному лезвию.

– Боюсь, то, что ты натворила, не останется без ответа.

– Не надо, – громыхнул Шпат. – Я же сказал, заплачу.

– Ты у Братства на хорошем счету. Проступок совершила она, – произнес Хейнрейл.

А затем:

– Ой, что это?

Он приставил лезвие к горлу Кари, а потом подцепил им шнурок кулона у нее на шее. Кончик ножа заскользил вдоль плетения, натягивая шнурок, пока из-под рубашки Кари не выглянул амулет. На взгляд Шпата, смотрелся он как ограненный гагат или какой-то другой черный камень.