А Соня волнуется, что у меня сердце от кофе застопорится? Смешно.

Люди, которых я терпел долгие годы подряд, пробудили во мне настоящего монстра. Теперь уже ничего не важно. Есть одна цель. И я знаю, что дьявол во мне не затихнет, пока не уничтожит всех, сука, причастных. Лично, непосредственно или же косвенно. Главное, каждый должен быть устранен навек. Месть – все, ради чего я существую. И заряжен я как никогда прежде. Мне плевать, каким будет финал. Ничто не способно меня остановить.

Труднее всего было не сорваться в тот самый момент, как получил от Сони последнюю информацию. Если после Болгарии я еще сохранял здравую мысль: не становиться убийцей. То после Киева это меня, на хрен, вообще не занимало. Единственное, что сдерживало – осознание того, что смерть – слишком мелкое наказание для таких, как мой отец и Машталер. Они разрушали мою жизнь и жизни сотен людей, в попытке удержать ебаную власть. Лишить их ее и будет полным уничтожением. С последующим медленным гниением за решеткой.

– Если ты боишься меня, то не стоит, – выдаю глухо, когда из сигареты уже нечего тянуть, а подкурить новую не хватает, сука, сил. – Я никогда не причиню тебе вред. Клянусь.

Соня горько улыбается и, вздыхая, как будто смеется.

– Я не боюсь, – шепчет так же тихо. – Просто не хочу оставаться с тобой наедине.

Это больно, однако я, несомненно, заслуживаю. Стойко терплю огненную вспышку, даже когда в глазах жечь начинает.

– Понял, что не хочешь, – выдыхаю сдержанно. – Но это нужно для дела. Надолго тебя не задержу. Посмотришь снимки, и я уеду.

Соня сглатывает и нервно оглядывается. А потом снова совершает это одуряющее движение языком по губам, делая их влажными и будто бы ждущими. Меня.

Любовь – бесовская сила.

Самая непредсказуемая. Самая манящая. И самая, мать вашу, страшная.

Подрыв за грудиной такой мощный, что я почти подаюсь в ее сторону. Я столько всего в своей жизни выдерживаю, и лишь встречи с Соней раз за разом расшатывают, выбивая почву, и заставляют терять равновесие.

Знаю это. Испытываю ужас. И все равно я здесь.

– Хорошо, – наконец, соглашается она.

Первой идет к машине, давая мне возможность перевести дыхание и вернуть себе контроль. Беру все чувства в оцепление. Почти не реагирую, когда оказываемся вдвоем в салоне автомобиля. Игнорирую Сонин запах, ее близость и высоту дыхания… Но замечаю ведь все.

Мать вашу…

Снимаю с телефона блокировку, открываю нужную папку, ввожу дополнительный защитный пароль и молча передаю мобильник ей.

Соня сосредоточенно смотрит на фотографию одного из людей отца, шумно вздыхает и пролистывает снимок. За ним, практически не задерживаясь, так же поступает со следующим.

– Никого не узнаешь? – сиплю я, не в силах перестать пялиться.

Вижу, как на очередном бурном вздохе вздымается Сонина грудь, как лихорадочно бьется жилка у нее на шее, как трепещут ее ресницы и как подрагивают руки.

– Нет… Я не узнаю так… Почти не видела лиц, когда приходила в себя… Разве что по голосу… – вскидывает взгляд, и я удерживаю этот контакт так долго, как только могу. – По голосу я бы, наверное, узнала… Они мне до сих пор снятся…

Сука… Вот как тут не заорать, если грудь будто когтями дерет?! Рвущая мое окаменевшее тело болезненная ярость оглушает и ослепляет. Размазывает элементарное восприятие. И лишает какой-либо адекватности.

Вдох. Выдох.

Вдох. Выдох.

Запредельное жжение по всем слизистым. Весьма слабое прояснение сознания.

– Один из этих людей вышел на пенсию вскоре после того, как ты уехала в Киев, и переселился с семьей в Карпаты, – озвучиваю первое, что всплывает в памяти. – Думаю, стоит найти его и попытаться поговорить, – так же на ходу прикидываю. И вдруг… Выпаливаю без какого-либо анализа: – Ты бы согласилась поехать туда со мной?

– Нет, – отвечает Соня так же быстро, едва я успеваю сформулировать свое предложение. – И ты тоже не смей… Саша, брось это дело, пожалуйста… Это ведь очень опасно! – выпаливает с очевидным волнением. – Если что-то знаешь, передай Тимофею Илларионовичу и его людям. Они справятся!

– Тимофею Илларионовичу? – все, что я в тот момент слышу. Срывается сначала мое дыхание, а потом и Сонино. Впиваясь в ее лицо взглядом, замечаю, как оно бледнеет. – Почему ты называешь его по имени-отчеству? К нему лично тоже так обращаешься?

– Ну да, и что? – парирует задушено.

– А то, что это выглядит как долбаное извращение.

Богданова распахивает в возмущении рот. Да так и застывает.

Я же, подтверждая ее слова, подвисаю на этом рте.

«Не осли ты… Поцелуй ее!» – взрывает мне мозг один из многочисленных эпизодов прошлого.

Блядь…

– Каждый судит в меру своей собственной распущенности… – стартует было Соня и все же замолкает.

Воздух и без предъявленных нами друг другу оскорблений трещит. Чиркни я сейчас зажигалкой, точно взлетим. Но я ведь завязал с опрометчивыми поступками. Живу по уму, а не чувствами.

Совершаю глубокий вдох и, разблокировав успевший заснуть мобильник, вновь его отдаю Соне и отворачиваюсь к окну.

– Просмотри фотографии еще раз, – прошу сухим тоном.

Она слушается. Боковым зрением вижу, как повторно листает папку.

– Нет, нет, нет… – бормочет, не пытаясь выровнять дыхание. – Ну, не видела я их… Не помню, не помню… – с каким-то стоном закрывает альбом и резко замирает.

Я стыну синхронно. Знаю ведь, что видит там… Огромную папку с ее собственными фотографиями.

Там и название старое – «Соня-лав».

– Зачем ты хранишь?.. – сипит едва слышно. – Удали…

– Прости, но это мой телефон, – выдаю относительно спокойно, отбирая у нее трубу. – Что хочу, то и храню.

На это она ничего не отвечает. Я же завожу двигатель и, не дав возможности опомниться, везу ее домой.

В дороге молчим. А у подъезда, когда Соня выскакивает из моей машины, словно из душегубки какой-то, я, по укоренившейся привычке, не позволяю ей сразу же сбежать. Несмотря на зарядивший было дождь, преграждаю путь до тех пор, пока Богданова не оставляет попытки меня обойти.

Опираясь на прошлое, которое никак не забыть, принимаю эту противную морось за небесный знак.

И вдруг, для самого себя неожиданно, нагло заявляю:

– Я хочу попасть к тебе в квартиру и увидеть, как ты живешь.

– С