— Скажите что-нибудь, мистер Пилигрим! — взмолился он наконец. — Скажите хоть слово!

Тишина.

Кесслер глянул на часы и написал: «В четырнадцать минут третьего пациент перестал говорить». Надев на перо колпачок, он выключил свет и остался сидеть в темноте.

«Когда все покинут его, — думал Кесслер, — я останусь. Я все время вместе с ним. Не его подруга леди Куотермэн, не доктор Юнг и не доктор Фуртвенглер, а я. Его караульный. Сторож. Защитник. Хотя все лавры достанутся им. Для них я не более чем санитар. И тем не менее именно я буду знать его лучше всех, когда он пойдет на поправку. Не другие, не его врачи, а я, коротавший с ним ночи».

От кровати донесся легкий храп. Значит, пациент действительно спит как убитый.

Кесслер встал и пошел к раскладушке.

Он устал. Казалось, еще чуть-чуть, и он рухнет как подкошенный. Кесслер лег, дожидаясь шелеста крыльев, предшествующего сну, и, услышав его, погрузился в небытие.

20

Утром, узнав, что Пилигрим говорил во сне, Юнг попросил Кесслера найти еще одну раскладушку и поставить ее в ногах у Пилигрима.

— Сегодня я останусь С ним на ночь. Будем надеяться, он снова заговорит.

Когда они вышли в гостиную, где Пилигрим не мог их услышать, Юнг спросил:.

— Вы уверены, что назвал меня?

— Не по фамилии, — ответил Кесслер. — Нет. Он сказал: «Доктор!» Вернее: «Есть тут кто-нибудь? Доктор!» Но без имен.

Юнг все равно был рад. То, что Пилигрим не назвал фамилию, возможно, даже к лучшему. В конце концов, он мог иметь в виду любого доктора — Грина или Хаммонда, например. Несмотря на то что Юнг представился ему, Пилигрим еще ни разу не произнес его имя вслух. Не исключено, что он его просто забыл. Назови он другую фамилию, Юнг не смог бы воспользоваться этим шансом. Оставаясь же безымянным, он имел полное право считать себя тем самым доктором, которого звал Пилигрим.

Днем Пилигрима отвели в купальню, а двое практикантов тем временем поставили для Юнга раскладушку. Вернувшись после ванны все в том же халате, Пилигрим улегся на нее и проспал до вечера.

В семь часов он проснулся, съел яичницу и по-прежнему молча перебрался на свою кровать. Казалось, он и ел-то не проснувшись, хотя, закончив ужин, вытер рот салфеткой, а затем положил ее на место. Однако все его движения по-прежнему носили машинальный характер.

Когда взошла луна — в своей последней фазе, — Юнг подошел к двери палаты 306 и легонько постучал.

— Он спит?

— Так точно.

— Хорошо.

Зайдя в спальню, Юнг распаковал вещи, достав пижаму, халат, шлепанцы, записную книжку и бутылку бренди.

— Это все, Кесслер. Сейчас я лягу, и вы ложитесь тоже. Если что, я вас позову.

— Слушаюсь, сэр.

Палата номер 306 превратилась в военный лагерь — во всяком случае, так казалось Кесслеру. Его так и подмывало отдать Юнгу честь. И хотя в присутствии доктора он сдержался, закрыв дверь в спальню и выйдя в гостиную, Кесслер все-таки тихонько щелкнул каблуками.

Юнг пошел в ванную и переоделся в пижаму со шлепанцами. Почистил зубы, сходил в туалет, помыл руки. Потом сложил свою одежду, принес ее в спальню, повесил на стул. Аккуратненько задвинул под раскладушку туфли и откинул одеяло. Он так давно не спал один, что вид пустой постели поверг его в замешательство. Потом он улыбнулся и подумал: «Это все равно что спать раз в год на учениях в казарме, где сотня пустых кроватей ждет сотню мужчин, оторванных от домов и жен. Как же это тоскливо — погружаться во тьму вместе с девяноста девятью мужиками, которые ублажают сами себя, пытаясь заснуть».

Прежде чем выключить лампу на столе, Юнг налил капельку бренди и встал, глядя на своего пациента.

— Скажи хоть слово! — шепнул он, заглотнув бренди. — И моли Бога, чтобы я не спал и услышал тебя!

Он нажал на кнопку выключателя и забрался под одеяло. Часы где-то в здании пробили половину двенадцатого.

В четыре утра Пилигрим заговорил. Юнг проснулся и прислушался.

Из гостиной, где Кесслер всегда держал одну лампу включенной, пробивался тусклый свет.

— Есть тут кто-нибудь?

Юнг выпростал из-под одеяла ноги и нащупал шлепанцы.

— Да, — сказал он. — Я здесь.

— Кто вы?

— Друг.

Юнг подошел к кровати Пилигрима и включил свет. Казалось, тот говорит во сне.

— Дайте мне ручку, — сказал он.

У Юнга хватило ума не переспрашивать. А вдруг он медиум? Юнг не раз слышал такие голоса — странные, замогильные, исходившие не от говорящего, а от кого-то другого.

Это было во время его занятий спиритизмом, которые он забросил, когда увлекся шизофренией. Мужчины говорили женскими голосами, женщины — мужскими, из уст людей, едва способных связать два слова на родном языке, внезапно лилась иностранная речь. В голосе Пилигрима слышалась такая же бестелесность.

И все же он не казался бесноватым, как называли таких людей в народе. Он не походил ни на медиума, ни на ясновидящего, ни на чревовещателя. Пилигрим был самим собой, хотя, конечно, немного не в себе.

Юнг схватил со стола письменные принадлежности и сунул ручку в пальцы Пилигрима, положив рядом с ним блокнот.

Ручка упала на одеяло. Казалось, пальцы не в силах ее удержать.

— Пишите, — велел голос.

Юнг вернулся к столу.

Пилигрим лежал к нему спиной — а Юнг сидел спиной к кровати. Налив себе щедрую порцию бренди, он снял с ручки колпачок и разгладил пустую страницу.

— Да, — сказал он чуть громче, — Я готов писать.

Пилигрим со вздохом перевернулся на спину. Если бы Юнг обернулся и посмотрел на него, то увидел бы забинтованную Руку, прижатую к глазам. Вторая рука, сжатая в кулак, лежала на одеяле; сквозь бинты проступила свежая кровь.

— Я вижу кресло, — сказал голос, — повернутое к окну. Ножки у него резные, в виде львиных лап, сиденье мягкое. На нем полулежит молодой человек. Он словно спит. Обнаженный… Почти Мальчик, но уже зрелый. У него есть волосы в подмышках и паху. Одна рука прикрывает глаза. Другая свисает вдоль ноги. Кто-то…

Юнг перестал писать и замер.

Пилигрим разочарованно вздохнул.

— Кто-то — я не могу его разглядеть…

И все.

Тишина.

Еще один вздох, а затем:

— Я вижу листок бумаги. Страницу в альбоме. Альбом большого формата, толстый, сшитый вручную и оплетенный в кожу. И…

— Да?

— На бумаге — на странице — рисунок. Я вижу, как он рождается под рукой художника, и саму руку тоже… Но больше ничего не вижу. Может, это моя собственная рука? Или я стою за рукой, которая рисует…