Тем временем его жена провела меня к той кушетке, на которой лежала перед моим приходом. На все мои вопросы она отвечала лишь пожатием плеч.

Видя это, я перестал спрашивать.

Танец мужа продолжался три четверти часа. Казалось, он уже позабавился от души и поэтому, вдоволь наплясавшись, захрапел, гудя, словно органная труба.

Воспользовавшись этим, я попросил объяснить мне, что это за зеленая жидкость, капельки которой на пирожных, как мне показалось, вызвали у ее мужа такую страсть к танцам и пению.

Это оказалась троа.

— Превосходно, милый папаша Олифус, — вмешался я. — Теперь скажите нам, что такое троа. Будучи умелым рассказчиком, вы обещали сделать это, когда настанет время. По-моему, время настало.

— Сударь, троа — это трава, в изобилии растущая в Индии. Из нее либо извлекают сок, когда она еще зеленая, либо измельчают ее семена в порошок, когда они созревают. Затем этот сок или этот порошок подмешивают в пищу человеку, от которого хотят на время избавиться. Тогда этот человек замыкается сам в себе, начинает петь, танцевать, потом засыпает, не замечая, что происходит вокруг. При его пробуждении, поскольку он ничего не помнит, ему рассказывают первую пришедшую в голову чушь, и он всему верит.

Вот что такое троа; как видите, вещь чрезвычайно удобная. Говорят, женщины Гоа всегда носят при себе либо флакончик сока, либо мешочек с порошком.

В пять часов утра моя прекрасная португалка попросила меня помочь ей уложить мужа в постель. Затем, поскольку уже светало, мы расстались, обещав друг другу увидеться вновь.

На минуту у меня мелькнула мысль отправить в Европу груз, состоящий из этого вещества, снабдив его подробным перечислением достоинств товара; но меня уверили, что троа испортится за время плавания, и пришлось отказаться от этого, как я считал, весьма прибыльного предприятия.

Тем временем моя торговля фруктами процветала; десять рабынь доставляли мне в среднем шесть рупий чистой прибыли в день, что составляет от тридцати шести до сорока франков на наши деньги, и для Гоа, где все можно купить за бесценок, является громадным богатством. Мой приятель, торговец пряностями, уже несколько раз заговаривал со мной о возможном союзе с его дочерью, доньей Инее, прелестной юной особой, получившей религиозное воспитание в монастыре Благовещения; я раз или два встречал ее в его доме.

Донья Инее была очень хороша собой и казалась скромницей. Мне надоела моя португалка, понемногу склевавшая все мои жемчужины. К тому же, как видите, я просто создан был для брака, вот только женщины меня от него отвратили. Словом, я поддался на уговоры моего друга-торговца, и донью Инее взяли из монастыря, чтобы мы могли сговориться.

Она была все так же красива и скромна, только глаза у нее были красны.

Я спросил, отчего у нее такие глаза: видно, она немало слез пролила? Мне сказали, что донья Инее еще совсем невинное дитя, и едва ей предложили покинуть монастырь, как она буквально утонула в слезах.

Спросив у нее самой, о чем она плакала, я получил ответ: прелестное создание не имело никакой склонности к браку, для нее было настоящим горем покинуть обитель, где у нее было все, чего она только могла пожелать.

Эта удивительная наивность вызвала у меня улыбку. Я не сомневался, что брак произведет на нее то же действие, что путешествие на путешественника, то есть ее увлечет новизна впечатлений, поэтому ни ее горе, ни вызвавшие его причины нимало меня не занимали.

Стало быть, вопрос о нашей свадьбе был решен между нами, моим другом, торговцем пряностями, и мною. Мы обсудили размер приданого, и три недели спустя, выполнив все необходимые формальности, я с большой пышностью обвенчался с доньей Инее в кафедральном соборе.

Не стану подробно описывать обряд венчания: он был примерно таким же, как во Франции. Донья Инее, казалось, совершенно позабыла свой монастырь и была весела настолько, насколько это допускали приличия. Когда настал момент идти в спальню, она с милой стыдливостью попросила разрешения дать ей всего только четверть часа, чтобы она могла раздеться и лечь в постель.

Конечно, в известных обстоятельствах четверть часа — это долго, но что делать!

Впрочем, чтобы помочь мне скоротать время, был приготовлен маленький ужин; он был такой вкусный и так красиво подан на китайских тарелочках, а мускат из Сан-лукара так ярко сверкал в своей хрустальной тюрьме, что я, как философ, принялся пить за здоровье моей прекрасной супруги. Никогда мне не доводилось пробовать подобного вина, сударь, а уж я в винах разбираюсь.

Поел я и фруктов. Как вы знаете, я сам торговал фруктами, но никогда не ел таких плодов.

Вино было нектаром, фрукты — амброзией.

И у всего этого был такой возбуждающий привкус, раздражающая аппетит кислота, что я продолжал бы есть и пить всю ночь, если бы уже после первого бокала вина и первого съеденного банана не почувствовал себя таким веселым и довольным, что затянул матросскую песню.

Надо вам сказать, сударь, что я никогда не пою — у меня получается настолько фальшиво, что я сам себе делаюсь противен после первого же звука. И что же! В тот вечер, сударь, мне казалось, что я пою словно соловей, легко и непринужденно, и мой собственный голос так мне нравился, что я не мог усидеть на месте, ноги сами собой подпрыгивали, выделывая фуэте и па-де-зефир; я чувствовал, что отрываюсь от земли, как будто вместо бокала муската проглотил бочонок горючего газа. Короче, искушение сделалось таким сильным, что я стал плясать, отбивая такт ножом по дну тарелки, отчего она звенела словно бубен. Я видел в зеркале свое отражение и очень себе нравился, и чем дольше я на себя смотрел, тем больше мне хотелось это делать. Наконец голос мой ослабел от пения, ноги устали плясать, и я так долго вглядывался в зеркало, что перестал что-либо видеть, кроме розовых и голубых огней. Под конец этого праздника я улегся на большом диване, чувствуя себя самым счастливым человеком на свете.

Не знаю, сколько времени я проспал, но проснулся я от приятного ощущения прохлады в ступнях. Я протянул руки, рядом со мной была моя жена, я подумал, что обязан ей своим прекрасным самочувствием и, право же, был ей благодарен.

«Ах!» — глубоко вздохнув, произнесла она.

Сударь, этот вздох до того напомнил мне тот, который я услышал в Негомбо во время брачной ночи с прекрасной Наги-Нава-Нагиной, что я с головы до пят содрогнулся.

«Что?» — крикнул я.

«Как что, я сказала» ах!», — ответила она.

Сударь, меня в одно мгновение пронизал холод, зубы у меня стучали, и сквозь этот стук я едва мог выговорить: «Бюшольд! Бюшольд!» — и услышал в ответ:

«Да, да, это Бюшольд, которая пришла сообщить, мой милый муженек, что вы стали отцом второго сына, хорошенького, словно амур; завтра ему исполнится шесть месяцев, и я назвала его Фомой в память о том дне, когда расстроила вашу женитьбу на прекрасной Наги-Нава-Нагине. Его восприемником был инженер, который строит плотины, достопочтенный ван Брок; он обещал мне, что станет вторым отцом дорогому мальчику».