Я перевел дыхание.

– Или, допустим, струдель. В восемь рук мы делали струдель четыре часа. Мед, орехи, изюм, кунжут… Мы вымотались, как шахтеры. А потом пчелы, пролетая мимо, теряли сознание и падали на скатерть, как спелые плоды. Для них, вскормленных нектаром, – это слишком сладко, слишком ароматно…

– Ладно, – сказала Эля. – Обед пора делать.

Из холодильника на стол она поставила банку домашней заготовки, набитую склизким жирным мясом. Крупными и ясными буквами на крышке было выведено «козел». Я прочитал надпись и затрясся, как дурной механизм.

Хохотал, вытирал глаза шарфом, охал и завывал, ронял пепел и никак не мог успокоиться.

Они не могли понять, чему я смеюсь.

Я тоже не мог.

7 В подвале одной из новостроек на краю города парами стояло шесть обычных чугунных ванн. Пластмассовые ящики с бутылками привозили со всего города. В одну ванну влезало по пять ящиков зараз, горячую воду брали из отопительной трубы. Пока отмокало в одной, можно было мыть в другой. Над свежезалитой ванной поднимался душный спиртной пар, из бутылок выбулькивались окурки, огрызки, тараканы, клоки волос… Мыть надо голыми руками, только так пальцы могут понять, смылся ли клей.

Есть приятный момент в том, если ты моешь бутылки: голова свободна. Я решал задачу с математической олимпиады: «Какое время показывают часы, если угол между часовой и минутной стрелкой составляет ровно один градус?» Я не решил ее тогда, на олимпиаде, и, перманентно, фоново, обдумывал уже несколько лет. 8:44? 9:50? 10:56?

Старатель, я всегда намывал ровно до круглой суммы; расчет на месте. Приемщик сидел у входа, вяло шевеля вилкой во вскрытом трупе консервной банки. Живот, выпавший из-под майки, лоснился. Он помечал выработку в тетради и протягивал мне огромную цветную купюру, потертую на сгибах, как скатерть.

Распаренный, я выхожу в зимнюю темень. Задача устало плещется в голове, как молоко в пакете.

Белый язык тесной дороги тянется вперед. Полчаса пути.

Внеподвальный мир ярок, динамичен, пунктирен.

Мальчишки сыплют из школы, за забор, кидаются на мокрый сугроб.

Внук тычет прутиком мертвую кошку. Дедушка: «Не трогай кошечку, она спит, она устала».

В витрине, на экране ТВ, негр вгрызается в мякоть арбуза. Косточки брызжут по сторонам: черные, юркие, как тараканы.

Пьяная девушка садится на землю, мнет букет. Спутник озадачен.

Трое смотрят в небо: сполохи.

Старуха-мороженщица зевает, показывая неопрятный рот.

Последние метры. Ветер вышибает слезу. Ненужная торопливость.

За спиной – стон-всхлип-щелчок квартирной двери.

Я решаю задачу: 19:38. Список «Вещи, Ради Которых Стоит Жить» лишается позиции – ключевой; и становится слышно: за тонкой стеной, в подъезде, скачет по ступеням опрокинутая кем-то пустая склянка, дабы там – внизу – разбитьс-с-с-с-ссссссссссс…

8 Они говорят мне:

– Что ты пишешь всякую ерунду?

Я заглядываю в себя и обнаруживаю предательские девять граммов, девять граммов толерантности.

– А что писать?

– Ты напиши про нас. Вот как мы на зимнюю рыбалку ездили. По дороге еще так набрались…

– Избито.

– Ты не понял. Мы где вышли – там и начали лунки бурить.

– Предсказуемо.

– Или на даче вот, сидим выпиваем на втором этаже, все культурно. Клим говорит: пойду покурю на балкон. Вышел, и все нету и нету, нету и нету. Хозяин вдруг себя по лбу бьет: мы ж, говорит, балкон-то еще не построили…

– Чересчур анекдотично.

– А как обратно в автобусе голыми ехали? Кондукторша подползает: за проезд будьте добры. А я ей: ты что, говорю, не видишь, сука сутулая? Я – Фантомас.

– Грубо.

– Потом еще мелочью в нее кидались.

– Надуманный абсурдизм.

– А помнишь, Леха права в день рождения получил? Ночью кататься поехал, утром вернулся с фарой и магнитолой, остальное ремонту не подлежит.

– Банально.

– Или вот Серега по пьяни постоянно в шкаф ссыт. Представляешь? В шкаф одежный. Катастрофа. Ссыт и ссыт. Скажи, Серега?

– Пошло.

– А как мы Ленку втроем?

– Фактонаж, – придумываю я новое слово, – фактонаж маловат.

– Тьфу, твою же мать… Втроем отфактонажили, а ему «маловат»…

Так, в общем, ничего и не написал.

В каждом уважающем себя городке, а то и поселке, есть такое место, где с утра толкутся бабушки-пенсионерки и страдающие мужички. На зашорканные, стертые клеенки выкладывают они привычным порядком чудные свои товары. Бабушки приносят толстые стельки, шерстяные носки, копны веников и пухлые мешки рассыпчатой, никуда не годной, но ни разу не надёванной одёжи. Мужички все больше приносят обломки неведомых механизмов, побитый слесарный инструмент, а зимой еще – свежую рыбу, да летом – ягоды-грибы.

Есть такое место и в нашем городке, на Советской улице, у рынка. Место удачное, узкое, бойкое. Последние года два и почти до недавних пор там каждый день среди прочих можно было видеть Васю по прозвищу Киса, сорокалетнего холостяка без особых занятий и забот.

Он стоит у края дороги, руки в карманы; у ног привален набитый неплотно мешок из грубой мешковины. Два года Вася Киса продает на развес лавровый лист.

Живет Вася один, если не считать кота – тоже Васю, Ваську. Сожительствуют они давно, и во многом научились друг друга понимать, и вообще – как-то прикипели. Они и до лаврового листа вместе додумались.

Вот как получилось.

Однажды вечером Вася пришел с работы расстроенный, согбенный и почерневший. На заводской вахте из его правой штанины выпал титановый брусок, чего с ним никогда ранее не случалось.

– Что, Васька, не сахар житуха-то пошла, а? – сказал он коту с порога.

Васька почуял перемену, и пока хозяин готовил нехитрый ужин, смирно сидел на табурете у стола.

Ужинали молча.

– Мотай теперь чалму, Васька, – наконец, сказал Вася, облизывая вилку. – Выговор с занесением, минус премия, прощай – тринадцатая, и в отпуск зимой… Имел я это все в виду с высокой колокольни, высокой-высокой… Может, ну его нахер все, а? Давай коммерцией заниматься. Что мы, хуже других?

Васька щурился и урчал, мелко тряся усами.

– Давай думать, – продолжал Вася. – Самое простое – что-то купить и перепродать. Вопрос – что? Мыслим логически. Что-то ходовое, маленькое и дорогое. Что у нас ходовое? Например, еда. Ходовее некуда.