Злиться, орать, вопить – больше я ничего не могу.

– Что говорит ее отец?

– Он огорчен, – отвечает мама.

И показывает. Так и есть. Я огорчен, – написано у него на стене. Потерял двести первого ребенка. Имя, фамилия. Дата. Возраст. Зеленый цвет показывает, что он подключен, и ему могут прислать тысячи комментариев по этому поводу. Раньше такие комментарии назывались соболезнованиями.

Ала оставляет голосовое сообщение, потому что я ее все время сбрасываю.

«Почему ты не сообщила у себя на стене? Все знают, вся школа, родители сделали записи, а ты даже не упомянула сестру. Неужели она для тебя ничего не значит?»

У меня ноет в животе, я прислоняюсь к ускорителю. Как будто кто-то страшный хочет пробраться через мою оболочку, какой-то зверь, которого долго сдерживали.

– Нам разрешат с ней проститься? – шепчу я маме.

– Грита, ты же знаешь.

– Можно же сделать исключение! Она была такая маленькая!

– Хоть бы я и тысячу раз обращалась, сама знаешь, что они ответят.

Понятно, что с Иной простятся, и еще как. Ина уже в транслайфе, и, если я нажму несколько кнопок, она снова помашет мне рукой и улыбнется, потому что ее папа помог ей себя создать. У нее есть долгая жизненная история, созданная на годы вперед. Я могла бы с ней поговорить, и довольно свободно, потому что Ина создала себя так, чтобы у ее биона был богатый словарный запас. В него введены несколько тысяч ответов на разные вопросы, как если бы и правда говорила она сама – живая, несовершенная Ина с разбитой коленкой.

Ее фото и видео будут вечно жить в системе, и все будут видеть Ину, как видели до сих пор. Разницы, можно сказать, никакой. Друзья Ины смогут и дальше создавать для себя ее двойников по своему вкусу и пониманию.

Утрата почти не ощущается. Никто не собирается на поминки. Когда человек умирает, его тело попадает в эксимер-лазерную машину и там под воздействием специфических кислот и лазерных лучей уничтожается. Но перестает существовать только физический облик человека, а все прочее остается. Остаются его значки в системе. Другие его формы. А это самое главное.

Мы избавились от всего, в том числе и от скорби.

* * *

Я вру.

В системе еще есть люди, которые не избавились от чувств. В данном случае – это я и мама. Кто виделся с живыми близкими, те, потеряв их, испытывают чувство, похожее на скорбь. Потому в системе и обсуждается, так ли уж полезны встречи, и особенно – совместная жизнь родителей и детей. Не тормоз ли это на пути эволюции.

В эти дни я много бегаю. Очень много. На деревья залезать не хочется, только бегать. Бежать и бежать. Пару кругов я пробежала разутая, но все равно под ступнями чувствовала резиновую поверхность. И еще мы все это время спорим с Мантасом.

– Не скрывай чувств, – говорит он.

– Я и не скрываю.

– Тебе хотелось плакать?

– Нет.

Мне хотелось только злиться. Мантас говорит, что не мог плакать, когда распалась дедушкина форма. Очень хотел, но не мог.

Вот и у меня примерно так же. Хочется разозлиться, но я только устаю, и ничего не получается.

Знаю, что раньше люди сильно горевали. Давно. В те времена, когда Дана была еще маленькая. У них была только одна форма. И еще несколько фотографий. Наверное, это было очень тяжело.

– Тяжело? – спрашивает Мантас, лицо у него на экране телефона, как у анимационного пришельца.

– Была бы я совершенной, было бы легче. А теперь сама виновата.

– По сравнению со мной ты совершенство.

Улыбаюсь. Он пытается меня утешить, и я это ценю.

– Вот только пользы от такого совершенства никакой.

– Это точно, – усмехнувшись, соглашается Мантас.

Мы некоторое время молчим.

– У нее была мечта, – говорю я. – Может, даже план. Скрыться от системы, исчезнуть.

– Ого. Она сама это придумала?

– С Итрой.

– Ты с ним знакома?

– И даже встречалась.

– Найди его, – говорит Мантас.

Смотрю на Ину, на ее светлые волосы и серо-голубые глаза. Ине нравились светлые цвета, и она их не меняла, хотя детям в младших классах уже разрешают перекрашиваться. Включаю программу и улыбаюсь. Она тоже улыбается. Говорю ей в шутку:

– Сегодня будем носиться как бешеные.

– Как бешеные в системе, – отвечает она.

Я шепчу:

– Сестринская шутка.

Ина отпускает три сестринских шутки, их даже Ала не знает. Тогда я говорю:

– Слушай, ты меня удивила, когда тебе понравился вкус крови.

Ина смотрит на меня широко раскрытыми глазами и молчит. Включается ее голос:

– Ошибка программы.

Вот так, я знаю, что это не Ина.

* * *

– Бам, – говорит Ала.

Ей уже вшили микросхемы. Процедура оказалась куда проще натягивания оболочки в пятом классе. Она продолжалась пятнадцать минут, и потом еще час надо было спокойно полежать. Одну микросхему вшили под кожу на лбу, другую – над трицепсом.

– Я попросилась раньше, – говорит она. – Чего этой очереди ждать. Если хочешь, могу попросить, чтобы и тебя взяли.

– Может, я уже дождусь своей очереди. Возьми с собой Рокаса.

– Рокас к этому относится скорее негативно, чем позитивно.

Вот это новость!

– Он засомневался? А в чем там сомневаться?

– Вот и я так считаю. И потом, знаешь что? Если тебе не понравится, в любой момент сможешь ее вытащить.

– Не смогу.

– Ты совсем непросвещенная. – Ала улыбается. – Ничего страшного, система никого не преследует. Не понравится – вытащишь.

Конечно, так все говорят. Не понравится – вытащишь. Никакого принуждения. Только рекомендации. А потом оказывается, что никто даже не думает эти рекомендации нарушать. А тех, кто попытался, ласково и вежливо называют дефективными или больными.

– Ты же знаешь, что у Рокаса проблемы с равновесием?

– Угу, – говорю.

Мне и сказать больше нечего. Может, он боится, что его организм отторгнет микросхему, как случилось с Иной? Но ведь утрата равновесия, как и любое отмирание ощущения, – положительное и естественное изменение нетренированного тела.

– А он хочет его восстановить. Вернуть себе совершенное равновесие.

Что за чудеса? Зачем Рокасу совершенное равновесие? Что он собирается с ним делать? Только бы не проболтаться Але, как я себя чувствую в системе. И как себя чувствует Мантас. Мы – словно мухи в паутине, которых все равно съедят, но сначала все соки высосут.