Дом стоял у эстакады, темный, пугающий, завешенный лесами, как старый шкаф простыней, прячущей его от пыли, но кое-где в окнах мелькали, словно падающие звезды, огоньки, а может, это отражался свет из соседних домов. Ну все, приехали, вот наше убежище, показал водитель, ткнув пальцем, да не бойтесь, здесь живут люди, много людей, сейчас увидите. Прижав к себе набитый деньгами портфель, он замешкался, оглядывая нависшее над ним пяти— этажное здание, и в голове пронеслось: удар тяжелым по затылку, кровь на грязном бетонном полу, пустой портфель, и даже в полицию не заявишь, если вообще жив останешься. Ты боишься, что ли, усмехнулся водитель, не бойся, я тебе друг, здесь никто ни тебя, ни твою страшненькую грубиянку не обидит, у нас так не делается, нехорошо обижать тех, кто пришел в твой дом за помощью. Я устала, умираю как хочу спать, сказала она, к тому же нужно спрятаться, легавые идут по нашему следу, так что давайте поскорее войдем внутрь. Дверь в подъезд была заколочена, окна закрыты железными листами, и непонятно было, как можно попасть в дом, разве что пройти сквозь стену, но водитель, задрав голову, громко свистнул, и скоро из окна на третьем этаже высунулся по пояс какой-то человек, неразличимый в темноте. Это я и мои друзья, крикнул водитель, и человек пропал, а затем снова появился, но уже на первом этаже, отодвинув тяжелый железный заслон. Кое-как, помогая друг другу, они забрались через окно, оказавшись на темной лестнице со сломанными перилами. Осторожнее, не свалитесь, держитесь за стену, говорил водитель, когда они осторожно поднимались по щербатым, облупленным ступенькам, пугаясь, как хрустит под ногами битое стекло и щебенка. Где-то слышались голоса, мужские и женские, плач маленького ребенка, пахло подгоревшим ужином, приторными женскими духами, бензином, грязными пеленками, немытыми телами, и тяжелый спертый запах, перемешанный с дымом, застил глаза. Они прошли длинный темный коридор, и водитель освещал путь фонариком, свет от которого путался под ногами, как кошка, а затем оказались в просторной комнате, где кое-как, из последних сил светила тусклая лампа, работавшая от небольшого генератора. На полу лежали замызганные старые матрасы, на них, скрестив ноги по-турецки, сидели смуглые горбоносые мужчины и толстухи с рыхлой кожей и черными волосами, похожими на спутанные водоросли, выброшенные на берег отливом, а в углу, укачивая на руках ревущего младенца, лежала молодая женщина, укрытая темнотой, словно одеялом. Это мои друзья, сказал водитель, а потом заговорил на своем языке, похожем на грохот телеги, проезжающей по разбитой ухабистой дороге, а мужчины и женщины, разглядывая пришедших, закивали, приветствуя их. Со своего места поднялся старик, с носом, напоминавшим заснувшего на козлах извозчика, и, почесывая щетинистые щеки, пальцем поманил за собой. Он не говорит по-русски, объяснил водитель, сейчас покажет вам ваше место, где ляжете ночевать, а если проголодались, женщины покормят вас, но вы сможете остаться у нас на две-три ночи, не больше, потому что нам лишних проблем не нужно, своих хватает. Для гостей выделили лучшее место, кусок одноместной кровати, принесенной, наверное, с помойки, без ножек и спинки, с жестким матрасом, пропахшим потом и мочой, и страшно было даже представить судьбу этого видавшего многое матраса. Он все ждал, что она, заплакав, попросит, отвези меня к родителям, в мой большой красивый дом, его фото публиковали в модном журнале, одна мебель стоила, страшно сказать, несколько миллионов, не говоря уж о бассейне и оранжерее под крышей, отвези меня из этого ужасного места, грязного и вонючего, я привыкла к другому, но она принимала все как должное, не жаловалась, не морщилась, ничем даже не намекала на то, что это место, эти люди, эта грязная кровать без ножек неприятны или даже омерзительны ей. Если хочешь, мы уйдем, тихо-тихо, чтобы никто не услышал, шепнул он ей, но она, покачав головой, взяла его за подбородок, повернув к себе, ты с ума сошел, старичок, по нашему следу идет вся полиция города, а здесь нас никто искать не станет, так что не ной, слабак. Растянувшись на узкой кровати, она уснула, положив под голову свалявшуюся подушку, под которую спрятала свой парик, а одна из женщин, все из них были для него на одно лицо, принесла одеяло, бережно укрыв ее. Он сел на краю, не выпуская из рук портфель, и слушал ее дыхание, слабое, прерывистое, точка тире тире точка, словно она посылала какие-то послания, которые он никак не мог расшифровать. Свет погас, мужчины и женщины улеглись на своих матрасах, затих ребенок, и дом, похожий на старый корабль, поплыл в ночь, а он, вспоминая ее роли, которые видел или о которых читал, все гадал, что бы ей предложить завтра, какую роль подбросить вместо бандитки из дурацкого сериала, невыносимо раздражавшей и совершенно не нравившейся ему.

Утром, невыспавшийся и измочаленный, он огляделся, обнаружив, что остался в комнате один, вскочив на ноги, позвал ее, эй, где ты, куда ты ушла, прошел по коридорам и, услышав голоса за дверью, попытался открыть ее, но отсыревшая дверь приоткрывалась только чуть-чуть, оставляя щель, в которую он просунул сначала голову, затем плечи, ногу и наконец вошел целиком. Женщины, укутанные в теплые пледы, сидели вокруг огромного чана, под которым, дымя, горел огонь, а самая молодая из них, в цветастом платке на голове, укачивала ребенка, напевая ему колыбельную на чужом, непонятном языке, но еще вчерашним вечером водитель шепнул ему, что это вовсе не мать, та умерла родами, а отца никто не видел, не местный, так что теперь ребенок общий, как дом и еда, и его нянчат по очереди. Он опустился рядом с чаном, спросив, вы не видели мою девочку, и женщина со спутанными, словно их никогда не касалась расческа, волосами протянула ему тарелку с кукурузной кашей, твоя девчонка в порядке, не волнуйся, поешь сначала. У женщин были грубые, потрескавшиеся лица, похожие на горшки, передержанные в печи, и огромные, словно все время распахнутые от удивления, глаза, и хотя их зубы, кожа, губы, руки и тела казались состарившимися раньше срока, глаза оставались молодыми, и, заглянув в них, можно было потерять голову. Они и сами чувствовали, что нравились этому странному мужчине, появившемуся здесь прошлой ночью с какой-то страшненькой девчушкой, совсем доходягой, то ли дочерью, то ли нет, и кокетничали с ним, но не так, как это делали русские женщины, а на свой лад, без слов, прикосновений, намеков, только взглядом, острым, как наточенный клинок, который их мужья носили в голенище сапога, и он думал, а не бросить ли все и не поселиться ли здесь, в этом старом, приговоренном под снос доме, среди большеглазых женщин, с которыми ему оставалось только флиртовать, на большее он был уже не способен, да и пускай, зато каким спокойствием и удовлетворенностью веяло от них, не имевших ничего, а живущих так, словно у них есть все, а разве не в этом счастье, но его путаные мысли оборвала догадка, кольнувшая в бок, словно забытая в ткани булавка. Он вспомнил о портфеле с деньгами. Вы не видели мою девочку, еще раз спросил он, теперь уже взволнованно, даже визгливо, что-то неприятное в последнее время происходило с его голосом, мою девочку и мой портфель, видели или нет. Женщины, переглянувшись, пожали плечами, да куда она денется, где-нибудь шляется, поищи на этажах.

Он бросился по коридору, захламленному, грязному, где от его шагов клубилась густая белая пыль, так что он сам стал белым, словно припудренным, заглядывал во все двери, если можно было назвать дверьми пустые проемы, некоторые с оборванными, болтавшимися на петлях дверьми, или приставленными рядом к стене, и кто только повышибал здесь их все, ни одной не осталось нетронутой. Эй, где ты, где же ты, кричал он, задыхаясь, и от бега подгузник быстро наполнился, где же ты, перестань, ты меня пугаешь, тебе нельзя оставаться одной. Он кинулся вверх по лестнице, затем вниз, перепрыгивая через обвалившиеся ступеньки, в конце концов, запутавшись, на каком этаже находится, где он уже был, а где еще не был, и споткнувшись о железку, схватившую его за ботинок, растянулся на полу, разбив нос в кровь. Где же ты, где же ты, где же ты, причитал он и вдруг разглядел на полу, среди ржавых гнутых гвоздей, рваных тряпок и битого стекла, отсыревший, размякший журнал, а с его обложки улыбалась та, которой она когда-то была. Кто тут вопит, как безумный, окрикнули его с лестницы, но он не отозвался, и тогда женщина, та самая, что кормила его кукурузной кашей, подошла к нему и, присев, провела по волосам. Где же ты, где же ты. Ушла она, еще утром, пока ты спал, но мы не сказали тебе, потому что женщина всегда заодно с женщиной, как мужчина заодно с мужчиной, так что пойми нас и не держи зла. Куда ушла, вдохнув пыль, закашлялся он. Куда-то, торопись, может, догонишь, хотя ищи теперь ветра в поле.