А полчаса спустя чудо повторилось. Удивительно!

На следующее утро Чак со своим отцом уехал на поезде в восемь ноль шесть из Батлера, и в тот же день они вернулись – Чак принял присягу и вступил в ту же роту, что и наш Том (роту Си Второго полка), и ему дали такую же отсрочку. Поэтому мы с Чаком отправились в другое (достаточно безопасное) место, и я еще раз с ним попрощалась, и чудо свершилось снова.

Я не влюбилась в него, нет. У меня перебывало достаточно мужчин, чтобы я научилась отличать здоровый оргазм от любви до гроба. Я просто радовалась тому, что нам так хорошо, и решила прощаться с Чаком, пока можно, почаще и погорячее – будь что будет. Чем мы и занимались всю неделю, пока не распростились окончательно – и навсегда.

Чак больше не вернулся домой. Нет, он не погиб в бою – он так и не выбрался из Чикамауга-Парка в Джорджии. Его унесла то ли малярия, то ли желтая лихорадка, а может, и тиф. От этих болезней у нас умерло солдат в пять раз больше, чем погибло в боях. И все они тоже герои. Разве не так? Они пошли в добровольцы, они были готовы сражаться… И они не подхватили бы заразу, если бы остались дома, не ответив на призыв.

Тут я снова собираюсь встать на ящик из-под мыла. В двадцатом веке я то и дело сталкивалась с людьми, которые или вообще не слышали о войне 1898 года, или не придавали ей никакого значения. «А-а, эта… Это ведь была ненастоящая война, так – заварушка. А что с ним приключилось? Подвернул ногу, когда бежал с Сан-Хуанского холма?»

(Убила бы их всех! А одному выплеснула-таки сухой мартини в рожу.)

Это все равно, на какой войне погибнуть, – ведь смерть приходит к каждому только раз.

И потом, летом 1898 года мы не знали, что война скоро кончится. Соединенные Штаты не были сверхдержавой – они вообще не входили в число крупных держав, а Испания тогда еще считалась великой империей. Наши мужчины вполне могли уйти от нас на долгие годы… и не вернуться. О войнах мы судим по кровавой трагедии 1862–1865 годов, а та война началась в точности как эта – с того, что президент призвал ополченцев. По словам старших, никому даже и не снилось, что мятежные штаты – которых было наполовину меньше северных, в которых было наполовину меньше населения и полностью отсутствовала тяжелая промышленность, необходимая для современной войны, – что эти штаты продержатся четыре долгих, тяжелых года, наполненных смертью.

Умудренные горьким опытом, мы не тешили себя надеждой, что сумеем легко и быстро победить Испанию. Мы молились только о том, чтобы наши мужчины вернулись домой – хоть когда-нибудь.

И настал день, пятое мая, когда наши мужчины уехали – военным эшелоном, который шел из Канзас-Сити с заходом в Спрингфилд, потом в Сент-Луис, потом на восток, в Джорджию. Мы все поехали в Батлер провожать их: отец с матерью впереди, в его двуколке, запряженной Бездельником, а остальные следом за ними в «суррее», которым обычно пользовались только по воскресеньям. Том правил Дэйзи и Красавчиком. Подошел поезд, мы торопливо попрощались – уже кричали: «По ваго-о-нам!» Отец передал Бездельника Фрэнку, а мне достался «суррей» с детворой.

Но поезд отбыл не сразу – кроме солдат, надо было погрузить еще и багаж. И все время, пока он стоял, на платформе в середине состава духовой оркестр, предоставленный Третьим полком Канзас-Сити, играл военную музыку.

Они играли «Я видел славу», а следом «Хочу я на родину, в хлопковый край», а потом «Ставь палатки поживей» и «В кепи перышко воткнул и брякнул – макаронина!». Потом заиграли «Когда в темнице я сидел», и тут паровоз дал гудок, поезд тронулся, и музыканты стали прыгать с платформы и садиться в соседний вагон – тому, кто играл на трубе, пришлось помочь.

Мы отправились домой, и в ушах у меня все звучало: «Ать-два, ать-два, вперед, вперед, ребята» и начало той печальной песни «Когда в темнице я сидел». Позднее кто-то сказал мне, что автор слов сам не знал, что сочиняет, – в лагерях для военнопленных такой роскоши, как темницы, не бывает. Взять хоть Андерсонвилл[53].

Как бы то ни было, этого оказалось достаточно, чтобы мои глаза затуманились и я ничего не видела. Но это не имело значения: Красавчик и Дэйзи справились бы и без меня. Я знала, что стоит лишь ослабить поводья и они отвезут нас домой. Так они и сделали.

Я помогла Фрэнку распрячь обе повозки, а потом поднялась наверх. Не успела я закрыть дверь, как ко мне вошла мать.

– Да, мама?

– Морин, можно мне взять почитать твою «Золотую сокровищницу»?

– Конечно. – Я достала томик из-под подушки. – Номер восемьдесят три, мама, страница шестьдесят.

Она удивилась и стала листать страницы.

– Так и есть, – согласилась она. – Мы с тобой должны быть стойкими, дорогая.

– Да, мама, должны.

Кстати, о темницах: Пиксель только что явился в мою, с подарком. Он принес мне мышь. Мертвую мышь. Но еще теплую. Он счастлив и, видимо, ждет, что я ее сейчас скушаю. Смотрит на меня: почему же я не ем?

Ну и что прикажете делать?

Весь остаток 1898 года был сплошным кошмаром. Мужчины ушли на войну, и непонятно было, что же на этой войне творится. Это гораздо позже, шестьдесят с лишним лет спустя, зловредный глаз телевидения превратил войну во что-то вроде футбольного матча. Доходило до того (надеюсь все же, что это неправда), что атаки нарочно назначались на такое время, чтобы их можно было показать в прямом эфире в вечерних новостях. Сколько же горькой иронии в том, чтобы умереть вот так, на экране, как раз вовремя, чтобы комментатор успел сказать о тебе пару слов перед рекламой пива.

В 1898 году война еще не являлась «живьем» в наши гостиные. Нам стоило труда узнавать о событиях спустя много дней после того, как они происходили. Охраняет ли еще наш флот Восточное побережье, как того требовали конгрессмены восточных штатов, или отправился в Карибское море? Обогнул ли «Орегон» мыс Горн и успеет ли вовремя присоединиться к эскадре? Почему произошло второе сражение под Манилой? Разве мы не выиграли битву в Манильском заливе несколько недель назад?

В 1898 году я очень мало смыслила в военном деле и не понимала, что гражданское население и не должно знать, где находится флот или куда движется армия. Я не знала, что все, ставшее достоянием публики, тут же становится известным вражеским агентам. Я не слыхала еще о том, что общество «имеет право знать». В Конституции это право не обозначено, но во второй половине двадцатого века оно стало прямо-таки священным. Так называемое «право знать» подразумевает, что если солдаты, моряки и летчики гибнут, то это, конечно, жаль, но делать нечего – лишь бы не нарушалось священное право общества «знать все».

Мне еще предстояло узнать, что ни конгрессменам, ни репортерам нельзя доверять жизнь наших мужчин.