– Мы никого не задерживаем! – попытался возразить Ступицын. – Мы просто разговариваем.

– Антон Павлович, вы хотите продолжить разговор? – повернул ко мне свою бородку Яновский.

– Нет.

– Тогда вам лучше освободить гражданина Струге, – посоветовал настырный адвокат.

– Ваш клиент признался, что находился на месте убийства.

– Мы все ежеминутно находимся на месте совершенных убийств. За двадцать тысяч лет истории человечества под нашими ногами скопилось такое количество костей, что признание моего клиента ровно ничего не значит. Вы, между прочим, тоже сейчас находитесь над парой десятков трупов.

– Но он признался, что находился там приблизительно в тот момент, когда убийство было совершено.

– Это что за юридический термин такой – «приблизительно»? – сострил Яновский. – Я о таком не слышал. Приблизительных убийц не существует, как не существует приблизительно изнасилованных женщин. Есть подозреваемые.

– Вот он и есть подозреваемый! – Недотепа Челпанов показал на меня рукой, как Ленин на Зимний. – Он не отрицает того, что забирал из питомника собаку, когда убили дежурного!

– Какую собаку? – Я непонимающе поднял брови. Теперь можно врубать дуру на полную катушку. Я узнал все, что хотел.

– Свою личную собаку, которую содержал в питомнике! – подключился Ступицын. Я видел в его глазах вспыхнувшее желание встать и всадить мне кулак промеж глаз.

– Что за собака? – спросил у меня адвокат. – Собаку убили?

– Понятия не имею. – Я развел руками. – Сначала все про питомник какой-то расспрашивали, а потом товарищ Ступицын говорит – если признаешься, что дежурного по питомнику убил – во Флориду поедешь, там тебя никто не найдет.

Адвокат смотрел на оперов, как на слабоумных.

– Антон Павлович, потерпите еще пять минут. Я схожу к прокурору. Не вижу смысла разговаривать с людьми, которые обещаниями красивой жизни пытаются подсластить пилюлю с ядом для невиновного человека. Куда вы говорите – обещали? Во Флориду?

– Да. Говорят – скажи, что нечаянно милиционера застрелил, – у тебя на зоне все будет. Бабы, курево, водка. Королем ходить будешь…

– Так, так, так… Чтобы не забыть. Бабы, водка, курево?

– Точно, – врал я, стараясь не глядеть на потерявших дар речи от возмущения Ступицына и Челпанова. – А прокурор сразу выпустит?

– Он, думаю, после моего рассказа сюда сам придет.

Ступицын понимал, что как бы он ни был уверен в моей причастности к убийству Шилкова, выпустить меня сейчас все равно придется. Он также увидел свою ошибку: желание раскрыть преступление быстрее быстрого. Это и сыграло с ним злую шутку. Он не был готов к разговору со мной. Но по взгляду, застывшему на мне, я понял, что моя свобода – понятие относительное. После такой ошибки Ступицын не ошибется даже в мелочи. Не зря, в конце концов, он оказался в Областном Управлении. Да еще – в «убойном» отделе. И сейчас он твердо уверен в том, что убийца – я. Если честно, то при сложившихся обстоятельствах, на его месте, я думал бы точно так же.

– Не уезжайте никуда из города, Струге… – Эти слова прозвучали, как приговор. – Пистолет можете забрать.

По полировке стола ко мне проскользнул «газовик».

– На каком основании вы «выписываете» мне подписку о невыезде? – бросил я Ступицыну, не поднимая головы.

– Это просто совет.

– Значит, он вправе им не воспользоваться.

Это были последние слова адвоката Яновского.

Когда мы вышли из кабинета, адвокат повернулся ко мне и протянул руку:

– Здравствуйте! Какой ужас! Эти милиционеры вообще скоро мэра сюда приведут! Я возмущен до глубины души! Кстати, Антон Павлович, дело моего подзащитного Стропилина вы на среду или пятницу назначили? Я что-то запамятовал…

Ах ты, хитрая лиса! Но, увы, мэтр. Вы только что исполнили Закон. А в пятницу следующего месяца я исполню Закон также. Только, к сожалению, не в пользу вашего подзащитного Стропилина. Так велит Закон. Потому что Стропилин по данному делу, где его защитником является Яновский, неправ. Но я вам об этом сейчас не скажу. И не потому, что сейчас не время и не место. Просто Закон велит мне оглашать решение сразу по выходе из совещательной комнаты. То есть сразу по окончании процесса. Закон суров, но он – Закон. И большое спасибо вам за то, что вы его только что исполнили.

До того самого момента, пока я не увидел курящего на улице в ожидании меня прокурора Пащенко, я шел по коридорам Управления и все больше уверялся в простой истине – защищая Закон, что-нибудь да нарушишь. Адвокат Яновский сейчас играл на грани фола, честь и хвала ему за это. Он сыграл на неожиданности и на своей уверенности в том, что нападение – лучшая защита. Пока меня не стали бы официально оформлять, как задержанного по подозрению в совершении преступления, его появление де-юре не имело никакого значения согласно Закону. Я могу требовать адвоката лишь при действиях следователя, когда тот растолкует мне причины задержания и составит соответствующие документы.

Самое же смешное, что Яновский не нарушил Закон. Ему не запрещено появляться в милиции и вести ораторские речи. Другое дело, что Ступицын мог его просто попросить выйти за дверь и не мешать да еще припугнуть жалобой в коллегию адвокатов – мол, человек, уважаемый в городе, а мешает проведению оперативно-следственных мероприятий и, судя по всему, не знает, когда ему дано право проявлять свои ораторские качества. Но произошло то, что произошло. Ступицын спасовал, и мое совершенно нелепое освобождение из плена состоялось. Вот тебе и польза от знания Закона, и убыток – от его незнания.

Я, как всегда, прав. Потому что это право дал мне сам Закон. Он вручил мне мантию.

В последний день перед моим отъездом из города было решено устроить прощальную вечеринку. По плану, который изложил Пащенко мне и Пермякову, она должна была состояться в лесу.

Там она и состоялась. Всю ночь горел костер, в радиусе ста метров от его эпицентра стоял устойчивый аромат шашлыков, раздавались смех и лай. Словно все было в порядке: не было проблем, забот и разочарований. Каждый, как мог, давил в себе чувство скорого расставания. Каждый его испытывал, это чувство. И всегда кажется, что именно сейчас самый неподходящий для этого момент.

Рольф бегал между нами. По сути, за время всей своей короткой жизни он не видел воли. Его жилищами до сих пор были дорожные сумки, закрытые квартиры и клетка питомника. Он словно сошел с ума от пьянящего ощущения свободы. Гонялся за брошенными ветками, ловил пастью, громко ею хлопая, «белых» мух, потом возвращался к костру и выпрашивал куски мяса. Больше всего его очаровало море. Точнее не море, а то безмолвное снежное пространство, что находилось над ним. Пес долго не решался подойти к откосу, прижимал уши и убегал мне под ноги от внезапных порывов ветра. Осмелел он тогда, когда я сам спустил его вниз и мягко бросил в пушистый сугроб. Он барахтался в нем, словно плыл. И делал это не как взрослая собака – что вполне объяснимо, – уверенно и размеренно дыша, а как испуганный ребенок, яростно махая лапами. Вскоре его было от берега уже не оттащить. Рольф пожирал вспорошенный им же снег и играл с ледышками, как кошка играет с мышью – издевательски просто и уверенно.