– Ты помнишь его, не так ли? – мягко спросила молодая женщина и подошла немного ближе. – Хотя это невозможно, ты был тогда слишком мал.

Давид бросил на нее беспомощный взгляд и стал снова трогать засохший шрам, оставшийся от нанесенной мечом раны. Итак, он был слишком мал? Но что же тогда произошло? Что все это должно означать? Чего хочет от него теперь эта женщина, которая… В этот момент поток его мыслей прервался. Он знал и ее тоже! Она ведь была той женщиной из сна, у кого мужчина вырвал ребенка; она была матерью ребенка, и ее ужасный крик прорвался сквозь стены старой церкви до самой машины, к которой мужчина понес его. Его?!

– Кто я? – прошептал Давид почти беззвучно.

– Ты тот, в ком обе линии крови соединяются вновь, Давид, – туманно объяснила красавица. – Твое рождение должно было закончить столетний спор.

«Ты моя мать?» – вопрос всплыл в его сознании еще прежде, чем он подумал об этом, но вслух Давид произнес:

– Имеется в виду спор о Гробе Иисуса?

– Ты знаешь историю?

– Да… – ответил Давид с отсутствующим видом. – Возможно…

– Ты – сын магистра ордена тамплиеров и приорессы, главы другого ордена – «Приоров, или Настоятелей Сиона», – сказала красавица в бархатном платье, которое обтягивало ее полную грудь как вторая кожа. Она подала Давиду знак одеться и шагнула к двери. – А теперь идем!

Он натянул джинсы и тенниску и поспешил за ней.

Она повела его запутанной сетью ходов через мощные здания комплекса «Девина» – он уже слышал от нее это название, – и наконец по узкой крутой лестнице они спустились в подвал, не менее мощный, как быстро определил Давид, чем весь комплекс, под которым он находился. Хотя подвал был ярко освещен и в нем было светло, почти как днем, здесь царила довольно зловещая атмосфера. Давид чувствовал себя в высшей степени неуютно, минуя следом за красавицей целый ряд маленьких комнат и узких коридоров, пока они молча не подошли к конструкции не менее двух метров высотой, которая находилась в огромном, слабо освещенном сводчатом зале.

С первого взгляда Давид не разглядел ничего, кроме белой плиты, укрепленной на двух тонких, но прочных цепях прямо под потолком; казалось, что она не висит, а парит в воздухе. Затем он поправил себя: нет, это не белая плита, это две почти невидимые, прозрачные стеклянные плиты, соединенные стеклянными же поперечинами. Внутрь конструкции была помещена старая, пожелтевшая от времени ткань, на которой слабо, но достаточно ясно отпечатались контуры человеческой фигуры. Виден был даже нос, узкие губы между пятнами густой бороды, и, если попристальнее вглядеться, можно было рассмотреть два глаза, производящих впечатление удивительно больших.

– Это… – прошептал Давид, но не смог закончить вопроса, который и без того был чисто риторическим. Он чувствовал: то, что парит там, в стеклянной витрине под самым потолком высокого сводчатого подвала, – и вправду одна из подлинных святых реликвий, оставленных Иисусом Христом на Земле. Почтение и благоговение ясно ощущались в холодном воздухе обширного и совершенно пустого помещения. В какой-то момент Давид от удивления чуть не перестал дышать.

– Да, это погребальные пелены, или плащаница Господа, – подтвердила женщина; она опустилась на колени перед витриной и перекрестилась, не оглядываясь на Давида.

В помещении было холодно. Давид ощущал, как тонкие волоски на его затылке и на руках приподнялись и оледенели.

– Тогда, значит, вы и есть… приоресса ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», – почти беззвучно сказал он.

Женщина медленно кивнула.

– И вы ищете Святой Грааль, – добавил Давид.

– Совершенно верно.

– А что представляет собой этот Грааль? Красавица на мгновение задумалась. Она все еще не повернулась к нему, но ему не требовалось смотреть на ее прекрасное лицо, чтобы знать, что она улыбается, отвечая на его вопрос:

– Грааль – это бессмертие! – Снова прошло несколько минут в молчании, прежде чем она продолжила: – «Подвизайся добрым подвигом веры, держись вечной жизни, к которой ты и призван…» – так сказано в Библии, в первом послании апостола Павла к Тимофею.

Она поднялась, еще раз перекрестилась и наконец повернулась к нему лицом.

– Грааль может сделать этот мир лучше, – сказала она, и он увидел в ее карих глазах легкую тень сожаления, граничащего с болью. – Мы были сильной семьей – мы и тамплиеры. Грааль – наше общее наследство, – рассказывала женщина с серьезным лицом, при этом тяжкий упрек появился в ее чертах. – Но тамплиеры захотели сохранить Грааль только для себя. А нас они убивают.

Затем на ее лицо вновь вернулась улыбка. Она подошла на шаг ближе к нему и протянула руку к его лицу. Давид опять ощутил это несравнимое, трудно поддающееся толкованию чувство. Но на этот раз оно было связано с его упорным ожиданием получить наконец то, что ему причитается и относительно чего его обманывали и чего лишали целых восемнадцать лет.

– Ты первый ребенок почти за тысячу лет, в котором соединились обе линии крови, – сказала Лукреция тихо и нежно. – Когда Роберт фон Метц, предводитель тамплиеров, об этом узнал, он убил твоего отца, а тебя выкрал у матери.

Тут что-то не сходилось. В ее глазах мелькнуло выражение, сделавшее его недоверчивым, едва заметное ненатуральное мерцание, которое, однако, слишком быстро исчезло из ее взгляда, так что Давид даже не мог утверждать с уверенностью, видел ли он его.

– А почему он не убил и меня тоже? – прошептал Давид.

– Потому что хотел тебя использовать. – Ее взгляд, сопровождавший это утверждение, был твердым. – Ты для них как залог. Метц знал, что, пока он держит тебя в плену, приоры не осмелятся искать Гроб Господень. Он знал также, что я не сделаю ничего, что поставило бы под угрозу жизнь моего сына.

Давид смотрел на нее, когда она произнесла наконец эти слова, которые он давно предугадывал и еще раньше предчувствовал. Это мерцание, решил он, не было ненатуральным и лживым, оно было лишь знаком с трудом подавляемого ликования матери, которая после бесконечно долгой разлуки может снова видеть своего ребенка. В ее глазах блеснула влага. Давид тоже чувствовал, что слезы подступают к его глазам.

– Все эти годы я искала тебя, – прошептала красавица, – иногда я впадала в полное отчаяние и уже ни на что не надеялась. Я думала, что никогда тебя больше не увижу…

Он больше не мог удерживать слез. Когда она заключила его в объятия и нежно прижала к своей мягкой, теплой груди, он уже этого не стыдился. Восемнадцать лет его дурачили, ему лгали, его держали в монастыре, как в плену, а он этого даже не замечал. У него были все причины рыдать и выть, и он даже не знал, какая из причин скорее всего заставляет его проливать слезы: то обстоятельство, что, будучи таким отчаянным дураком, сам того не замечая, он был не более чем мяч в руках религиозных фанатиков, или тот факт, что он безоговорочно верил Квентину, который, судя по всему узнанному сейчас, явно был на стороне этого фон Метца и его людей или, по крайней мере, на стороне тамплиеров. И именно Квентин лишил его отцовской любви, которую монах сам якобы проявлял по отношению к Давиду в течение всей его жизни. А пугающее открытие, что он, Давид, загадочным образом отличается от всех остальных людей… Или впервые узнанное чувство безграничной материнской любви, которое было ему так чуждо и незнакомо и только теперь охватило его с такой силой.