— Ты продрог, — заметила она.

— Я зациклился, — повторил я слова доктора.

— Тогда, может, тебе следует возобновить пробежки, снова заняться спортом, — посоветовала Хелена.

Я засмеялся и поцеловал ее. Близилась пора прощаться. Теперь я словно падал куда-то и в любой момент ждал удара. Хотел спрятаться от себя самого и глубже кутался в покрывало, прижимаясь к ее телу. Но ужасный звук приближался. Через несколько минут Граф уже гремел ключами у двери. Я должен был уйти. Хелена — остаться.

Хороший был день седьмое марта. Я понял это уже утром. Главное — ничего не воспринимать всерьез. «Дворецкий» разбудил меня в шесть часов. Я гордился тем, что мне удалось хорошо выспаться.

Еще некоторое время я лежал на спине и смотрел на лампочку в сорок ватт, напрасно старавшуюся осветить мое убогое жилище. Наконец утро вступило в свои права. Весна! Делия! Я хотел расплакаться, чтобы потом забыть о ней навсегда. Но ничего не получалось, я не мог выжать из себя ни слезинки. Хороший знак. Я сразу понял, что день обещает быть удачным.

В семь утра меня снова послали к тюремному врачу. Напрасно я убеждал своего адвоката в том, что здоров. Журналисты так настойчиво объявляли меня смертельно больным, что в конце концов в это поверили все. Даже в тюрьме мне не давали покоя. Сам главный судья явился в камеру доказывать мне, что я недостаточно хорошо себя чувствую. В любом случае, выдержать семь дней слушаний мне не под силу. Он чуть было не сорвал процесс, который так скоро обещал закончиться и для меня, и для него, и для прессы.

Я был здоров. Приступ рвоты, случившийся со мной на этой неделе, лишь доказывал, что у моего тела пока хватало сил противостоять самому себе. А худоба присуща мне от природы. Щеки запали, но после пятимесячного заключения это казалось мне естественным. Вероятно, невыносимо долгие февральские дни мне следовало коротать за едой, а не думать о том, когда меня поведут к Хелене.

— Вы мне не нравитесь, господин Хайгерер, — заявил тюремный врач.

Я тоже был от него не в восторге, но это не имело значения.

— Я прекрасно себя чувствую, — улыбнулся я.

— Вам виднее, господин Хайгерер, — махнул рукой доктор. — В конце концов, это ваш процесс.

Из благодарности я на его глазах выпил целую чашку черного чая с сухарями.

В восемь часов за мной приехали два незнакомых мне охранника. Оба выглядели свежими и подтянутыми. На их лицах лежал отпечаток светскости. Может, они выдержали конкурс за право мелькать рядом со мной на телеэкранах и страницах газет. Не исключено, что их даже пригласили из театра. Мы долго шли какими-то коридорами, сначала поднялись на один этаж, потом спускались. В дешевом детективе за это время я предпринял бы не менее пяти попыток побега и столько же — захвата заложников.

Я уже решил, что они заблудились, когда мы наконец вышли к комнате для задержанных, судя по табличке на двери. Внутри помещение оказалось совершенно пустым. Вероятно, так было задумано, и убийцы вроде меня быстрее во всем сознавались в подобной обстановке. Мои спутники молчали, и это действовало мне на нервы.

— Как вы думаете, будет ли еще снег в этом году? — спросил я.

В марте месяце такое вполне возможно.

— Видимо, да, — ответил один. Его голос звучал приглушенно, словно из-под слоя воска.

— Надеюсь, нет, — произнес второй.

Он, значит, умел надеяться. Я несколько успокоился.

— Позвольте и мне кое о чем спросить вас, — обратился ко мне второй. Самое время было задавать вопросы, пока мы сидели одни в пустой комнате. — Вы действительно застрелили человека?

Я молчал. Подождав несколько секунд, он продолжил:

— Разумеется, вы не похожи на убийцу.

Отблагодарив его вымученной улыбкой, я поинтересовался, как, по его мнению, выглядят убийцы.

— Они жестокие, свирепые на вид, — ответил за него его товарищ.

— Настоящая жестокость таится внутри, она не видна, — возразил я.

Я тут же пожалел о своих словах. Я не хотел выглядеть умным, как Харрисон Форд. Но охранники закивали, будто действительно узнали для себя что-то новое.

Наконец зашумела рация, избавив меня от дальнейших расспросов. Тот, который ждал в этом году снега, кивнул тому, который надеялся, что его больше не будет. Оба прокашлялись, расправили плечи и пригладили волосы.

— Вы готовы? — спросил меня первый.

Я улыбался. Я готов уже много лет.

Голоса приближались. Их было много, и они вызывали у меня неприятные чувства. Мне сразу вспомнились шумные посиделки, душой которых всегда становилась Делия. Она нуждалась в людях, чтобы находиться в центре внимания, поэтому ей не нравилась моя компания. Я не отличался общительностью, меня слишком сковывала любовь к ней.

Шум усиливался. Я радовался, что встречаю его не один. Мы с охранниками находились возле служебной двери большого зала заседаний. В своей прошлой жизни мне приходилось входить в него с другой стороны. Знал ли я тогда, как все повернется?

Переступив порог, мы сразу оказались в эфире. И если слепивший глаза свет напомнил мне мои детские представления о рае, то шум стоял, как в аду. Отдельные голоса и звуки смешались в неразличимую истерическую какофонию. Я считал свои шаги до скамьи подсудимых. Четырнадцать. Большинству убийц нужно больше. Обычно они спотыкались и еле ползли, в качестве репортера я часто видел такое. Многих сюда втаскивали. У меня никогда не хватало сил смотреть в их лица.

Не выдерживая вспышек, я прикрыл глаза, хотя прекрасно знал, что многим это не понравится. «Главное — ничего не воспринимать всерьез», — думал я. В усиливающемся гуле я различал свое имя.

— Эй, Хайгерер!

— Посмотри сюда, Ян!

— Ян, сюда!

Я старался сохранять на лице приветливое выражение. Хотел оставаться для них хорошим коллегой.

— Как дела, Ян?

— Ты здоров?

— Скажи что-нибудь!

— Тебя оправдают?

Некоторые голоса я узнавал.

— Господин Хайгерер, что вы ели сегодня на завтрак? — кричал один.

Любимый журналистский вопрос. Тем самым они усаживают убийцу за один стол с добропорядочными гражданами. Я радовался банальным вопросам, от них становилось легче.

— Чай с сухарями! — крикнул я коллеге.

Сотни человек раскрыли свои блокноты.

Я тоже был когда-то одним из них. Записывал «чай с сухарями».

Вокруг меня развязалась ожесточенная борьба. Каждый из фотографов стремился приблизиться ко мне. Они еще не располагали достаточно четкими снимками волосков в моих ноздрях. Полиция теснила людей с камерами. Те отходили, двигая свою тяжелую аппаратуру. Журналисты были готовы костьми лечь, только бы закончить свою работу. В сущности, сам по себе я их не интересовал. Мое преступление явилось лишь хорошим поводом для шумихи. Это немного успокаивало мою совесть.