Урятинский сделал состояние на немцах.

Это он нанимал вызывателей колонистов, людей, вербовавших в Германии семейства для переезда в Российскую империю.

Требовались умелые земледельцы и ремесленники – шорники, кузнецы, бондари, мельники, виноделы, каменщики, иные мастера. А вызыватели Урятинского везли бедняков последнего разбора, дряхлых стариков, безнадежно больных. И обворовывали их, недодавали денег, а точнее сказать, давали лишь самую малость того, что полагалось. Были у Урятинского свои люди в конторах опекунств, заведовавших иностранными колониями, в правительственной Канцелярии, и через его руки шли те миллионы, что выделялись ежегодно переселенцам на путевые расходы, питание, на обустройство; ссуды на вспомоществование колониям.

Старшие фавориты Екатерины наживались на военных заказах, на флоте, заводах, лесе и хлебе. А младший, незаметный, не имевший решающего влияния Урятинский запускал руку в казну с другой стороны; каждый, наверное, немецкий колонист, прибывший в Российскую империю, приносил ему прибыль. За десятилетия он скопил знатный капитал.

Урятинский держал своих агентов при немецких монарших дворах, посылал дорогие подарки.

Привозил он также разное на потеху двору, императрице, пресыщенной развлечениями, каждый день требующей новых забав. Люди Урятинского не брезговали насильно увечить детей, чтобы вырастить из них карлу или горбуна; привозил он арапов и диковинных дикарей из заморских стран, фокусников, глотателей шпаг, изрыгателей огня, гадалок, музыкантов, предсказателей, астрологов, артистов, знатоков игры в шахматы, лекарей, архитекторов, домашних наставников, поваров, жриц любви, шутов, карликов и великанов, уродов всех мастей, шестипалых мужчин, бородатых женщин, детей с рудиментарным хвостом вместо копчика, гермафродитов. Но главные свои деньги хитрый Урятинский все же сделал на обычных, ничем не примечательных немцах – копейка к копейке, рубль к рублю; ограбил при переезде, опутал долговой кабалой, приставил ушлых мздоимцев вести колонистские дела.

Александр, налагая на Урятинского опалу, богатства не лишил. Тогда-то возник в лесной глуши германский замок, ибо Урятинский душою прикипел к немцам, полагал, – кажется, Александр счел сие признаком подступающего безумия, – что весь народ в России желательно было бы немцами заменить. Будучи подростком, вступающим в юношество, Урятинский пережил пугачевскую осаду Казани, видел дикое войско восставших – казаки, мужики и башкиры вперемежку. И потому, наверное, навсегда сохранил страх перед народной стихией, укреплял, как мог, берега Волги немцами, словно сажал растения, способные корнями сковать эту чреватую бунтом почву, – и о своем кармане не забывал.

Никогда Урятинский своих дел с вызывателями напрямую не вел, никогда его имя в делах колонистских не упоминалось. Случалось, и дипломатические поручения Екатерины выполнял он, и потому в Европе знали его как вельможу из просвещенной монархии, одного из тех, кому подвластна огромная Империя.

Со времени опалы, с 1801 года, не был Урятинский в Германии, вообще не выезжал из поместья. Поэтому тот, кто сказал о нем Бальтазару, знал не только фальшивого, но и прежнего Урятинского.

Три десятка лет сидел он в своей глуши, как тучный огарок пудовой свечи. Даже французы в двенадцатом году не добрались до усадьбы, ни единый кавалерийский патруль. Переживший врагов и друзей, оставшийся душой и умом в ушедшем восемнадцатом веке, – девятнадцатого не видел он, запертый среди лесов, – Урятинский (вот когда пригодилась торговля диковинным живым товаром) устроил в поместье подобие двора императрицы – такого, каким он его помнил.

В потайном ящике княжеского секретера хранились дары ее мимолетной благосклонности – перстень с изумрудом и усыпанная алмазами табакерка. Урятинский, впрочем, постепенно забывал, что благосклонность была мимолетной, и уверился, что был фаворитом императрицы дольше всех прочих; затем прочие потускнели, растворились в нетях, и Урятинский уже считал себя единственным.

Он наполнил свой угрюмый замок карлами и уродцами, завел крепостную труппу акробатов. В отшельничестве, среди лесов, заговорила в нем татарская кровь, и он купил кобылиц для лечения кумысом, созвал шаманов и колдунов – а точнее, мошенников, притворявшихся шаманами и колдунами, – якобы из сибирских дебрей. Хвори одолевали старика, ушла мужская сила, и по дальним дорогам, по европейским трактам скакали посланцы старого сластолюбца, выискивая диковинные корешки или микстуры, способные вернуть желание плоти. При «дворе» его толклись бабки-ворожеи, травницы, расстриженные монахи, самозваные лекари – и никого он не отпускал от себя, установил заставы на дорогах.

Урятинский забыл о своей немецкости, она сошла, как лоск. Князь жил как хан, помещик-мурза, обтирался вонючим барсучьим жиром, пил колдовской отвар кладбищенских травок, слушал бормотуна-звездочета, льстиво сулящего ему снятие опалы, – и казнил за лесть, приказывая оставить льстеца нагим на болоте на поживу мошкаре.

Мысль о вечной жизни, о власти над телом и старостью поселилась в Урятинском, точила изнутри вьюжными ночами, в жару натопленных печей, во чреве засаленных мехов. Урятинский отверг рачительность юности, приобретенное немецкое почтение к золоту; иные искали алхимиков, способных превращать свинец в драгоценный металл, а он, наоборот, жаждал, чтобы золото превратилось в некое новое вещество, в то, что превыше земной материальности, в лекарство, возвращающее юность. Он отдал флигель каким-то мошенникам, оборванцам, якобы изгнанным из университетов косными профессорами, и щедро платил им, жадно слушая их сказки о первоначальных элементах, об огненных саламандрах и духах земли.

Можно представить, какое впечатление на Урятинского произвело внезапное письмо Бальтазара. Тот писал о «вечной жизни» и «одолении материи» в идеалистическом смысле, желая обозначить искомые пределы, горизонты гомеопатии. А Урятинский прочел письмо буквально. И вцепился в Бальтазара – отсюда щедрое приглашение, готовность на любые расходы, обещание подарить доктору лечебницу. Урятинский словно получил привет из прошлого, прямое указание Всевышнего, каким путем идти, – и уверовал в немца-гомеопата, только совсем не так, как Бальтазар рассчитывал, – безумной, темной верой. И наверное, если бы Бальтазар потребовал жертвоприношений, Урятинский бы, не раздумывая, пустил под нож своих холопов, ибо среди окольных путей ему был явлен путь прямой, осененный немецким изобретательным гением, могущим даже у смерти вырвать ее скорпионье жало.

Апостол явился Урятинскому, истинный апостол среди тысяч ложных, которых он сам свозил из германских королевств и княжеств. Именно ему, кто восприял немецкий дух, кто столько лет просеивал человеческий песок, ища алмазы! Впрочем, Урятинский не разогнал своих ворожей и колдунов, они – бессильные, ненастоящие – все-таки составляли его свиту, отряд низших существ, вроде кобольдов, должных вострепетать и пасть ниц, встречая пришествие нового Фауста.

А Бальтазар, наивный Бальтазар, прочел письмо Урятинского, написанное ясным почерком человека шпаги, как подтверждение собственным мыслям, знак реальности своих мечтаний. И поехал к чудесному князю.