Он делает попытку мягко притянуть женщину к себе. Она не сопротивляется, но отворачивает лицо-либо потому, что не хочет подставлять свои губы, либо потому, что не желает дать ему возможность снять с нее очки и исследовать, что за ними. Ведь известно, что люди очень брезгливы, когда дело касается увечья.

Как давно она потеряла зрение? Удобно ли спросить об этом? И удобно ли затем перейти к следующему вопросу: любили ли ее с тех пор, как это случилось? И не научил ли ее этот опыт, что ее глаза в их нынешнем виде убивают в мужчине желание?

Эрос. Отчего при виде красоты пробуждается эрос? Почему при виде уродства желание угасает? Быть может, общение с красотой возвышает нас, делает лучшее? Или мы совершенствуемся, обнимая изувеченное, уродливое, отталкивающее? Какие вопросы! Не для того ли эта Костелло свела их вместе: не ради вульгарной комедии, в которой мужчина и женщина с отсутствующими частями тела изо всех сил стараются совокупиться, – нет, для того, чтобы, когда с сексом покончено, они могли бы заняться философией и, лежа в объятиях друг друга, рассуждать о красоте, любви и добре?

Но так или иначе, среди всего этого – волнений, смущения, колебаний, философствования, не говоря уж о его попытке развязать галстук, который начал его душить (какого черта он надел галстук?!), – каким-то образом, неуклюже, но не так неуклюже, как могло бы быть, робко, но не так робко, чтобы парализовать, им удается приступить к этому – к физическому акту, на который они волей-неволей согласились, к акту, который хотя и не является половым актом в общепринятом смысле, все же им является и который, невзирая на ампутированную ногу с одной стороны и удаленный глаз с другой стороны, происходит довольно быстро от начала до середины и до конца; так сказать, во всех своих естественных частях.

Что особенно обеспокоило его в рассказе Костелло о Марианне, так это то, что она сказала о голоде или жажде, которые снедают ее тело. Ему никогда не нравились неумеренность, нескромность, дикие движения, стоны и вопли. Но Марианна, по-видимому, умеет собой владеть. Что бы ни происходило у нее внутри, она держит это при себе; и как только они закончили, быстро приводит всё в более или менее пристойный вид. Единственное, что свидетельствует о бушующем голоде или бушующей жажде, – это необычное, но довольно приятное тепло в сердцевине ее тела, как будто ее матка или, быть может, сердце светятся своим собственным огнем.

Хотя диван не рассчитан ни на половые сношения, ни на последующее томное философствование и хотя они скоро замерзают без одеяла, нет и речи о том, чтобы на ощупь добраться до удобной кровати в спальне.

– Марианна, – говорит он, пробуя вкус этого имени на языке, пробуя два «н». – Я знаю, что это ваше имя, но люди зовут вас именно так? Не пользуются ли они каким-нибудь другим именем? Марианна. Именно так. Это всё.

– Очень хорошо, – продолжает он. – Марианна, миссис Костелло говорит, что мы уже встречались. Когда это было?

– Давно. Вы меня фотографировали. Это было в мой день рождения. Вы не помните?

– Я не помню, да и не могу помнить, поскольку не знаю, как вы выглядите. И вы не можете меня помнить, потому что не знаете, как я выгляжу. Где проходила эта съемка?

– В вашей студии.

– А где находилась эта студия?

Она умолкает.

– Это было слишком давно, – наконец отвечает она на вопрос. – Я не могу вспомнить.

– С другой стороны, наши пути пересеклись совсем недавно. Мы вместе ехали в лифте в Королевской больнице. Миссис Костелло об этом упоминала?

– Да.

– Что еще она сказала?

– Только что вы одиноки.

– Одинок. Как интересно. Миссис Костелло ваш близкий друг?

– Нет, не близкий.

– Тогда кто же?

Следует долгое молчание. Он гладит ее через одежду, вверх и вниз, бедро, бок, грудь. Какое это удовольствие, и как это неожиданно – снова получить возможность свободно дотрагиваться до тела женщины, даже если эта женщина невидима!

– Она просто явилась к вам? – спрашивает он. – Ко мне она просто явилась.

Он чувствует, как она отрицательно мотает головой.

– Как вы думаете, в ее намерения входит сделать нас с вами парой? Быть может, ради ее собственного развлечения? Хромой, ведущий слепого?

Он собирался пошутить, но тотчас же почувствовал, как она напряглась. Он слышит, как губы ее приоткрылись, слышит, как она судорожно сглатывает и внезапно начинает плакать.

– Простите, – говорит он. Протягивая руку, дотрагивается до ее щеки. Она влажная. По крайней мере, думает он, у нее остались слезные протоки. – Я действительно виноват. Но мы же взрослые люди, так зачем мы будем позволять той, кого едва знаем, диктовать, как нам жить? Вот о чем я себя спрашиваю.

Она издает всхлип – по-видимому, смеется, затем начинает рыдать. Сидя рядом с ним, полураздетая, она рыдает, мотая головой из стороны в сторону. Теперь определенно пора снять повязку и стереть с глаз пасту. Взглянуть, какова она. Но он не делает этого. Ждет. Колеблется. Медлит.

Она сморкается в бумажный платок, который, наверное, принесла с собой, и откашливается.

– Я думала, – говорит она, – что вы этого хотите.

– Это так, не сомневайтесь, это действительно так. И тем не менее эта идея пришла в голову нашему другу Элизабет. Начальный импульс. Она вырабатывает инструкции, а мы им следуем. Даже когда никто не видит, выполняются ли они.

Видит. Неправильное слово, ну да ладно. Наверное, она уже привыкла к тому, что люди произносят слово «видеть».

– Если только, – продолжает он, – она не находится сейчас в комнате, наблюдая и проверяя.

– Нет, – возражает Марианна, – здесь никого нет.

«Здесь никого нет». Наверное, она права: ведь слепые более тонко ощущают флюиды, исходящие от живых тел. И тем не менее его не покидает чувство, что ему нужно лишь опустить руку, и пальцы наткнутся на Элизабет Костелло, которая, вытянувшись на ковре, как собака, наблюдает и ждет.

– Наша подруга все это затеяла, – он делает неопределенный жест рукой, – поскольку в ее глазах это значит переступить порог. Она придерживается мнения, что пока я не переступлю определенный порог, я заточен в темнице и не способен к росту. Именно эту гипотезу она проверяет в моем случае. Вероятно, у нее есть и другая гипотеза – относящаяся к вам.

Произнося эти слова, он знает, что это ложь. Элизабет Костелло никогда не употребляла слово «рост» в его присутствии. Рост – это слово из самоучителя. Бог его знает, чего на самом деле хочет Элизабет Костелло – для него, или для себя, или для этой Марианны; бог его знает, какой теории жизни или любви она придерживается на самом деле; бог его знает, что произойдет дальше.

– В любом случае, переступив этот порог, мы можем свободно перейти к чему-то лучшему и более высокому.

Он просто говорит, пытаясь выйти из неловкой ситуации, пытаясь подбодрить женщину, которую одолела tristesse[12], следующая за совокуплением с незнакомцем. Окутанный мраком, но еще не теряя надежды мысленно создать ее образ, он снова протягивает руку, чтобы коснуться ее лица; и при этом проваливается в свою собственную темную пропасть. Почему, почему доверился он Костелло и участвует в этом спектакле, который кажется ему теперь не столько опрометчивым, сколько просто глупым? И что же делать этой несчастной слепой женщине в довольно негостеприимной обстановке, пока она ждет, чтобы ее наставница соблаговолила вернуться и освободить ее? Неужели Костелло действительно верит, что несколько минут лихорадочного физического сближения могут расшириться, подобно газу, и заполнить целую ночь? Верит, что может столкнуть двух незнакомых людей, которые немолоды, а один определенно стар, стар и холоден, и ждать, что они поведут себя как Ромео и Джульетта? Какая наивность! А ведь она – известная писательница! Однако эта проклятая паста, совершенно безвредная, по ее уверениям, начинает раздражать его глаза по мере того, как засыхает. Как могла она вообразить, что, ослепив его с помощью муки и воды, можно изменить его характер, сделать из него нового человека? Слепота – это физический недостаток, чистый и простой. Человек, лишенный зрения, – человек с недостатком; одноногий человек – человек с недостатком, а не новый человек. Эта бедная женщина, которую она ему прислала, – тоже женщина с недостатком, хуже, чем она была прежде. Два существа с физическими недостатками, хуже, чем прежде. Как же могла вообразить эта Костелло, что между ними вспыхнет божественная искра, да и вообще какая бы то ни было искра?