— Что там? — спросил инженер у присевшего покурить тонкую трубку каюра-тунгуса.

Тот в ответ пожал плечами. Дескать, кто его знает, моя туда не ходил, туда только духи летал, а моя не шаман, моя каюр, ходи сама, сама смотри, моя тоже ходи, моя тоже смотри.

— Ну, что же, пойдем посмотрим, — улыбнулся на это Аммосов и пошел, как будто кто-то его подтолкнул, направо.

То есть если судить по солнцу, на восток.

Они пересекли плато и спустились в ключ. Аммосов надел свои очки и увидел, что золото было везде. Оно, казалось, даже висело в воздухе. Гнус, комары, оленьи мухи виделись ему золотыми крупинками, роящимися над лошадьми и его спутниками. Инженер запустил руку в обжигающе холодный ключ и вынул со дна пригоршню золотого песка вперемежку с самородками, каждый из которых был не крупнее, но и не мельче гранатового зерна. Он ошибся в расчетах. Нет, не три, не четыре золотника на лопату грунта. Дай бог, если в шлихе вообще грунт будет… МИЛЛИОННИК.

Столбили участок, вбивая лиственничные колья с резаными по ним годом и именем прямо в золото, лежащее под тонким слоем дерна. Вечером ели пожаренных на углях хариусов, пойманных морячком чуть ниже по течению. Ради этого дела Аммосов вытащил из поклажи пару бутылок, аккуратно обмотанных, чтобы не побились, бечевой, и разлил по трем кружкам водку. Моряк, на удивление, не болтал, а, выпив первую, взялся что-то напевать, а как вторую выпил, сказал, чтобы Аммосов обязательно передал его жене — дочери Никиты Чайки, чтобы она по моряку не грустила и выходила замуж за другого…

— С чего бы это?

— Да что-то кажется мне, не вернусь я… Налейте мне еще водки, Георгий Африканович, не дело это самому себе наливать, так что вы уж, того, налейте… Я вот ловлю харюзов там, ниже, и вдруг вижу — на склоне появляется собака белая такая, с ушами, что огонь, как раз та, какую я Родию Ликину привез, ну да все это знают, и вы знаете, чего уж там, и собака на меня смотрит так, смотрит, а потом залаяла…

— Уж не приблазилось тебе? Крестись, коли кажется. Не слышал я никакого лая…

— И то верно. Это такая собака, молчаливая. Ее же не каждый услышит. А тот, кто услышал, почитай, отходную можно заказывать. Я знаю. Так что передайте, ну, и долю мою, коли донесете, тоже.

Аммосов подивился про себя придури, невесть откуда нахлынувшей на обычно к меланхолии не склонного моряка, но, прислушиваясь к себе, тоже ощутил, что в душе у него как-то маятно и совсем уж тоскливо. Чувства такие, как будто он с любимой, к которой всем сердцем прикипел, расстается и больше уже им не свидеться. Вот-вот. Или как в детстве, когда какой-то взрослый мальчик забирает у тебя игрушку, и так тоскливо, что только в слезы.

Полтора месяца прошли в работах. И в ночь перед возвращением, когда уже тюки были увязаны и все, что нужно, собрано, когда уже допили последнюю, оставляемую специально для этого дня бутылку водки, Аммосов в своей палатке проснулся от того, что кто-то прижал его к земле и закрыл ладонью рот.

— Тсс, капитана, твоя тихо-тихо лежи, — шептал ему в ухо каюр.

Было совсем темно. Из тьмы доносились какие-то нечленораздельные звуки. Будто кто-то вздыхает, или всхлипывает, или лепечет что-то вроде «нях-няха-нях-о-нях-рата-х-нях-о-нях», а потом молчит и опять вздыхает, и опять лепечет. Аммосов подтянул к себе карабин и потихоньку выглянул во тьму из палатки. Костер почти потух, но в какой-то момент вспыхнул и осветил бивуак.

Они стояли на самой границе света и тьмы. Высокие фигуры, с ног до головы укутанные в меховые шубы с накинутыми на головы капюшонами, держали в руках что-то очень похожее на серпы или кривые косы, снятые с черенков. Было их два или три десятка, и это они лепетали из тьмы под своими капюшонами: «Нях-няха-нях-о-нях-рата-х-нях-о-нях». А перед самим костром сидели три человека. Черная женщина. Крепкий мужик в полосатой черно-рыжей шапке. И почти совсем мальчишка, в котором Аммосов узнал Родия Ликина. У ног Родия лежала большая белая собака. Черная женщина показывала куда-то рукой, и, проследив за направлением, горный инженер увидел выходящего из темени и идущего к группе у костра морячка…

Утром, не найдя и не дождавшись моряка, инженер спрашивал у каюра, что же такое им привиделось, что это за люди были. Каюр же ничего не мог объяснить, а то, что говорил…

— Их не люди, однако. Их давно-давно ходи-ходи. Луча они. Их не люди.

Аммосов же чувствовал себя совсем разбитым, как будто заглянул в темный колодец и на дне его вместо привычного отражения своего лица увидел расползающийся белесый труп. И когда, уже в верховьях длинной долины Улукита, за несколько дней до первого снега они наткнулись на возвращавшихся с Горно-Золотой спиртоносов-хунхузов, инженер был совсем плох, весь горел, что твоя печка, постоянно бредил и даже не заметил, как каюр успел сбежать, бросив и лошадей, и горного инженера, а хунхузы, перерыв поклажу, забрали только то, что показалось им ценным, — оружие, остаток патронов, самородки и песок, а берестяную карту и записи Аммосова в дневнике с твердым переплетом побросали в костер и сожгли. Один хунхуз, тот, что, видимо, был в шайке за главного, нашел в кармане инженера чехол с очками и, покрутив их так и этак, аккуратненько ударил о рукоять затвора своего карабина вначале одно стекло, потом другое. Стекла звякнули и рассыпались. Оправу хунхуз смял и положил к остальному золоту. Потом они некоторое время совещались, убивать ли им белого, решили, что тот, скорее всего, и сам не выживет, погрузились на купленных в Бомнакане лошадей и ушли, вероятно, на Орби, а там по долине до Урекхана и через Реку — в Маньчжурию.

Аммосова, на треть живого, подобрали на Горно-Золотинском тракте. Доставили в Малый Париж. Без карт, естественно, без записей, с одной только легендой о том, что там, в Тайге Дальней, есть ключ, имя которому одно — МИЛЛИОННИК. Но как туда добраться, не имея ни очков Аммосова, ни берестяной карты из Архипова погреба?

А сам горный инженер через год или два уехал из Малого Парижа, как говорили, то ли в Большой Париж, тот, который во Франции, то ли в Америку.

В губернском городе вестям о кровавых налетах на дальние прииски поначалу особого значения не придавали. Мало ли что доходит с верховий Реки! То у них там одно, то другое. То понос, то золотуха. Тем более что на приисках и рудниках Амурской горной компании исправно работали наемные артельщики. А к тому, что рассказывают спиртоносы, контрабандисты-ходя, вольные приносители, охотники и иные людишки, в губернском центре относились с бухгалтерским юмором: «Делим на четыре. Оставляем треть, из оной вычитаем половину. А что в остатке — жертвуем на храм».

Однако после того, как в отстроенном заново после набегов хунхузов-боксеров губернском городе вместе со слухами о бандитизме в Дальней Тайге стали появляться незнакомые обывателям личности с тяжелыми кошелями, набитыми золотом, которое они чуть ли не за половину цены сдавали купцам-китайцам и купцам-евреям, власти пусть не в той же степени, как во времена карательных экспедиций на «республики хищников», но все-таки озаботились. Среди подпавших под подозрение в причастности к рейдам был и бывший малопарижский коммерсант Евстафий Крыжевский, чья взрослая дочь Ядвига была несколько раз замечена в городском саду в компании подозрительного человека. Впрочем, дознаватели ничего толкового вытянуть из Крыжевских не смогли. Человек, общавшийся с Ядвигой, был ее женихом — Степаном Лисицыным. Так что некоторое время полицейские чины вынуждены были довольствоваться слухами, байками, россказнями и иными сказками. А байки такие, известное дело, прежде чем дойти до города, обрастали страшными подробностями, вроде северной елки, с которой по всей высоте свисает длинный, что борода старовера или толстовца, мох.