Я выключил телевизор, нырнул в постель – и уже через десять секунд спал мертвым сном.

К пяти часам следующего дня мелкий дождь по-прежнему висел в мокром воздухе. Тот самый дождь, что случается, когда после первых ясных денечков лета думаешь, что сезон дождей уже миновал. Из окна восьмого этажа я разглядывал землю внизу – черную, вымокшую от влаги. По надземной магистрали на несколько километров с запада на восток растянулась вереница увязших в заторе автомобилей. Я вгляделся чуть пристальнее – и мне показалось, будто те медленно тают, растворяясь в дожде. И в самом деле – таять начал весь Город. Таял бетонный волнолом в порту, таяли стрелы кранов, таял частокол небоскребов, под черными зонтами таяли на улицах люди. Таяла зелень на склонах гор, беззвучно стекая к подножью... Зажмурившись на пару секунд, я снова открыл глаза – и Город вернулся в свое прежнее состояние. Вновь устремились в небо шесть кранов в порту; по шоссе как и прежде, короткими рывками в заторе, поползли на восток машины; толпа пешеходов под зонтиками потекла туда-сюда через улицу; пышная зелень в горах снова жадно вбирала в себя воду июньских дождей.

В просторном зале, на сцене чуть ниже уровня пола, стоял роскошный рояль цвета морской лазури. Девица в сплошном кричаще-розовом платье исполняла на нем стандартный набор мелодий «а-ля чашечка кофе в зале большого отеля», хороня популярные мотивчики в мудреных синкопах и зубодробительных арпеджио. Играла она неплохо; но заканчивалась мелодия, последний звук растворялся в воздухе – и абсолютно ничего не оставалось.

Был уже шестой час, но та, кого я ждал, все не появлялась; я прихлебывал уже второй кофе и от нечего делать разглядывал пианистку. На вид ей было лет двадцать; пышная копна волос – как каплища шоколада на бисквитном печенье. Волосы расплескивались влево-вправо в такт музыке, и как только мелодия заканчивалась, укладывались обратно в копну. И начиналась новая мелодия. Глядя на нее, я вспомнил одну знакомую девчонку. В последний год школы я учился играть на пианино. Мы совпадали с ней и по году обучения, и по специальности, и нас частенько усаживали играть вместе в четыре руки. Ни лица, ни имени той девчонки я совершенно не помнил. В памяти остались лишь тонкие белые пальцы, красивые волосы и чуть колыхавшееся при игре сплошное легкое платье. Больше, как ни старался, я ничего припомнить не мог.

Поймав себя на этом, я почувствовал странную вещь. Как будто я сам вырезал из жизни для собственных воспоминаний ее пальцы, волосы, платье, – а все остальное, оставшись нетронутым, и сегодня живет неизвестно где... Да нет, конечно же, что за бред. Этот мир всегда вертелся без моего участия. Без малейшего отношения ко мне люди ходят по улицам, затачивают карандаши, едут с востока на запад со скоростью пятьдесят метров в минуту и заполняют рафинированно-безликой музыкой воздух в кофейных залах больших отелей.

«Мир»... Сразу представляется толпа слонов с черепахами, что, натужно кряхтя, подпирают спинами здоровеннейший земной диск. При этом слоны не знают, для чего черепахи, черепахи не разумеют, зачем слоны, – и ни те, ни другие понятия не имеют, зачем, вообще говоря, нужен мир.

– Извините, что так поздно! – раздался у меня за спиной ее голос. – Задержали на работе, никак не могла уйти.

– Ничего страшного! Я сегодня весь день абсолютно свободен...

Она бросила на стол ключ от стойки для зонта и, не глядя в меню, заказала себе апельсиновый сок.

Возраст ее невозможно было определить на глаз. Не сообщи она мне его по телефону – наверное, я так никогда и не понял бы, сколько ей лет. Но поскольку она с самого начала сказала, что ей тридцать три, то ей, надо полагать, и было тридцать три – и именно на тридцать три она теперь выглядела. Хотя я уверен: скажи она, что ей двадцать семь – и выглядела бы она на двадцать семь, ни больше ни меньше.

На одежду ее, неброскую, но со вкусом, было приятно смотреть. Свободного покроя белые хлопчатые брюки, оранжевая, в желтую клетку, рубашка – рукава закатаны до локтей; кожаная сумочка через плечо. Ни одна из вещей не была новой, но смотрелось все очень опрятно. Ни колец, ни бус, ни браслета, ни серег. Короткий чубчик наивно-кокетливо зачесан набок.

Чуть заметные морщинки у глаз не сообщали возраста их хозяйки, а как бы заявляли о том, что были на этом лице с рождения. Разве только ключицы, белевшие из-под расстегнутого на две пуговицы воротничка, да запястья недвижных рук на краю стола едва заметно выказывали не первую молодость этой женщины. С мелких, поистине микроскопических изменений начинает стареть человек. Чем дальше, тем больше появляется таких вот слабо уловимых, но уже нестираемых мелочей – пока, наконец, не опутают они, точно паутина, все тело.

– Чем занимаетесь? Работаете где-нибудь? – спросил я наугад.

– В конструкторском бюро. Уже много лет.

Разговор не клеился. Я не спеша достал сигарету, не спеша закурил. Пианистка закрыла крышку рояля, встала и удалилась куда-то на перерыв. Легкая зависть – буквально совсем чуть-чуть – промелькнула в глазах моей собеседницы.

– И долго вы с ним знакомы? – спросила она.

– Уже одиннадцать лет. А вы?

– Два месяца десять дней, – не раздумывая, ответила она. – С нашего знакомства – и до того, как он исчез. Два месяца и еще десять дней. Я дневник веду, поэтому помню точно.

Ей принесли апельсиновый сок, у меня забрали пустую кофейную чашку.

– После того, как он исчез, я три месяца ждала. Декабрь, январь, февраль...

Самое холодное время. Зима тогда выдалась жутко холодная, правда?

– Н-не помню, – растерялся я. Холода пятилетней давности она обсуждала, словно вчерашний дождь.

– А вы вот так же когда-нибудь ждали женщину?

– Нет, – ответил я.

– Если изо всех сил ждать, а в срок не дождаться – тогда делается все равно.

Неважно, какой был срок – десять лет, пять лет или один месяц.

Я кивнул.

Ее стакан с соком опустел уже наполовину.

– И когда в первый раз вышла замуж, так и случилось. Все ждала, ждала, как положено, а потом устала ждать – и сделалось все равно. В двадцать один замуж выскочила, в двадцать два – развелась. А потом переехала в этот город...

– Вот и у моей жены то же самое, – сказал я.

– Что?

– В двадцать один замуж вышла, а в двадцать два – развелась.

Она окинула меня долгим, пристальным взглядом – и нервно забрякала длинной палочкой в стакане, размешивая апельсиновый сок. Я, кажется, сболтнул что-то лишнее.

– Очень тяжело, когда в молодости переживешь и замужество, и развод, – продолжала она. – Если коротко – дальше уже начинаешь хотеть чего-то одномерного, чего-то совершенно ирреального – понимаете? Но ведь ирреальной жизнью нельзя прожить слишком долго, не правда ли?

– Да... Наверное.