мякотью сладкой, как мед. Ал дает указание парню с тыквами сгрузить плоды Антону в руки. В сарае за лестницей коттеджа, поясняет Ал, тыквы останутся свежими несколько месяцев, прекрасно продержатся в холоде и осенью, и зимой. Мать сделает из них жаркое. Она будет кипятить их на печи несколько дней к ряду; одной тыквой мы сможем набивать животы, по крайней мере, неделю. За три других яйца Ал выменивает два букета свекольной ботвы. Мария ее не жалует, но мать все равно заставляет есть зелень. За восемь яиц ему достается настоящий приз: жирный треугольник спелого сыра, запечатанного в желтый воск.

– Не многие мальчики твоих лет стали бы выторговывать зелень, вместо сладостей, – говорит ему Антон.

– Серьезно? – Ал выглядит удивленным.

– Сколько яиц осталось?

– Десять. Пожалуй, могу прикупить еще немного меда, если у фрау Вернер что-нибудь осталось из ее ульев. А у Картофелеводов могло заваляться немного старого картофеля.

– Боюсь, все остальное тебе придется запихивать в корзину. У меня на большее не хватит рук.

Ал кивает, улыбаясь. Он прокладывает себе путь через толпу с остатками яиц, оставляя Антона наедине с собой, на одиноком островке в море друзей и соседей.

Антон прижимает продукты к груди. Он медленно поворачивается, разглядывая толпу, силясь разыскать знакомое лицо, надеясь, что вспомнит кого-то по имени. Уже давно пора бы ему познакомиться с жителями его деревни. Его взгляд скользит по лицам, которые с таким же успехом могли бы быть вообще пусты и лишены каких-либо черт; он не узнает никого, хотя наверняка кто-то из этих людей присутствовал на свадьбе. Но потом, с удивлением и замиранием, он замечает в толпе знакомое лицо. На другой стороне площади он видит Элизабет, с выражением лица еще более серьезным, чем обычно. За веревочную ручку она несет плоскую корзину. Что бы в ней ни было, оно прикрыто клетчатой тканью, тщательно подоткнутой по краям. Она близко наклоняется к высокой светловолосой женщине, что-то шепча ей на ухо. Светловолосая женщина кивает, потом кивает опять; ее глаза полны той же задумчивости, что у Элизабет, губы плотно сжаты. Плоская корзинка переходит в другие руки. Светловолосая женщина ретируется через рыночную площадь, передвигаясь поспешно и бросая взгляды по сторонам. Элизабет наблюдает, как та уходит.

– Элизабет!

Когда Антон кричит ей, она подскакивает, краснеет и выглядит виноватой. Ее брови хмурятся, когда она видит его, быстрое выражение раздражения, от которого она тут же избавляется. Она кивает, – «Идем со мной», похоже, говорит этот жест, – и начинает прокладывать себе путь через толпу еще до того, как Антон успевает перейти на ее сторону площади

Когда он нагоняет ее, Элизабет уже миновала рыночную площадь и медленно идет вниз по пустой улице в одиночестве. Рокот толпы и низкое настойчивое блеяние ягнят остаются позади.

– Не ожидал встретить тебя на рынке, – замечает Антон.

Она бросает взгляд на приобретения у него в руках, пучок свекольной ботвы разметался по глубоким ребрам тыкв.

– Альберт хорошо выбрал.

– Уверена, что это не я выбирал? – поддразнивает он.

Ее улыбка короткая, снисходительная.

– Что-то мне подсказывает, что ты не умеешь как следует торговаться. Еще нет.

– Это так, не могу отрицать. Когда я был монахом, Сент-Йозефсхайм обеспечивал меня всем необходимым – да и в вермахте еда хоть и не была особенно хороша, но мне не приходилось беспокоиться, чтобы ее раздобыть.

– Ты научишься со временем. – Она рассеянная, взгляд и мысли где-то далеко.

Они бредут некоторое время в тишине. Потом Элизабет вдруг поворачивается к нему, всплеснув руками:

– Я не знаю, правильно ли я поступила, Антон. И я ужасно боюсь, что я совершила что-то скверное – что-то непростительное.

– Элизабет, – должен ли он звать ее как-то иначе? Дорогая, милая, meine Liebste[20]? – О чем ты говоришь?

Она переводит дыхание, затем крепко сжимает губы. Он мигом замечает взгляд, который она бросает на него, – испытующий, обеспокоенный, недоверчивый.

– Что бы там ни было, ты можешь мне сказать, – говорит он, – в конце концов, я твой муж.

– Да, но… – она тяжело сглатывает.

Но ты все еще чужой мне. Но кто в действительности знает, кому вообще можно доверять, в этом мире, в Германии. Пока она колеблется, борясь с неизвестностью, Антон почти ощущает ее сердцебиение, гулкое и учащенное, прямо у нее в горле. Он уже готов сказать что-нибудь вроде: «Я никогда не выдам твоих секретов» или, допустим, «Что бы ты ни сделала, мы можем все исправить, если понадобится», – когда Элизабет поворачивается к нему снова в том же порыве отчаяния:

– Там была свинина, Антон. В корзине. Я велела Клаудии сказать, что это говядина. Она копченая, так что, думаю, они не разберут. Но что если они заметят?

Он медленно выдыхает, с пониманием.

– Та светловолосая женщина, Клаудиа, прячет у себя семью?

Нет нужды уточнять, какую именно семью. Большая часть нежелательных в нации людей уже распределена и рассеяна по концентрационным лагерям – цыгане, журналисты, люди с психическими отклонениями. Мужчины, которые любят мужчин, женщины, которые любят женщин. Евреи оказались самой многострадальной кастой – те, кто отказался или не смог уехать, несчастные души. Более удачливые, те, у кого теплится слабая надежда выжить, скрываются в гетто или живут, как крысы, в темноте, ютясь в подвалах наших домов.

– Не Клаудиа, – тихо отвечает Элизабет. – Я не знаю, кто из Унтербойингена открыл им свои двери. Может быть, они и вовсе не в Унтербойингене, а где-то в другой деревне по реке. Лучше бы мне и не знать, конечно, потому что если когда-нибудь придет беда, то накажут всякого, кто знал и не сообщил гауляйтеру.

Если когда-нибудь придет беда. Если придет СС.

– Но Клаудиа знает, кто.

Ее глаза наполняются слезами.

– Ты ж не расскажешь ничего. Антон, пожалуйста…Я знаю, мы не должны их прятать, но я не могу. Я просто не могу продолжать жить, как будто ничего не происходит, когда я знаю, что они делают, куда они отсылают евреев, ели поймают их…

– Ну же, ну, – мягко говорит он, как если бы утешал испуганного ребенка. Если бы его руки не было заняты, он взял бы ее за руку. – Тебе нечего страшиться, только не со мной. Я никогда ни одной душе не расскажу, Элизабет. Я обещаю. И уж конечно, я никогда не расскажу этому гауляйтеру.

Она кивает. Вздыхает – долгий, дрожащий звук, с которым выходит и большая часть ее страха.

– Но ты дала им свинину? – Антон сдерживается, чтобы не рассмеяться.

Не то чтоб это очень смешно, но все-таки в этом мире есть место редкому