А потом еще десять дней меня знобило, я потел и кашлял, периодически проваливаясь в тревожные сны с участием девочки-куклы. Страшнее всего был повторяющийся ночной кошмар, в котором я преследовал стремительно удаляющуюся фигуру – возможно, это была Алиса, блуждая по пустынным улицам среди уродливых зданий. Обычно она испарялась, но однажды мне удалось догнать ее на аллее; когда она обернулась, я увидел, что ее лицо высечено из камня. За окном барабанил дождь, переходящий в изморось, но я все равно шел в аптеку за новой порцией лекарств или же в ближайший дешевый ресторан индийской кухни. Дело компании «Уэстленд» прогремело и заглохло. Взорвался космический корабль шаттл. «Железная леди» вершила свою политику.

За три дня до предполагаемого отъезда я решил прокатиться на поезде из Ватерлоо в Балкомб, деревушку в трех милях к северо-востоку от Стейплфилда. По крайней мере, я бы увидел это место своими глазами и, может, навел бы справки у местных жителей. Но, взглянув на крохотный черный кружок, отмеченный на трассе В2114, я вновь задался вопросом: а зачем? И напрасно я пытался разжечь в себе интерес к этой поездке, тоска по Стейплфилду стала для меня сравнима с тоской по вырванному зубу. Без Алисы – а к тому времени я уже убедил себя в том, что больше никогда не услышу о ней, – Стейплфилд казался потерянным навсегда.

В мой последний день в Лондоне, пришедшийся на воскресенье, выглянуло водянистое солнце. На автобусе я доехал до Хемпстед-Хит и пешком добрался до вершины Парламентского холма, где наконец прочувствовал красоту и величие бурлящего внизу города. Но ветер был настолько холодным и пронизывающим, что вскоре мои эмоции свелись к единственному желанию – согреться. Я спустился к плавательным прудам, содрогаясь при виде ледяной зеленоватой воды, в которой действительно барахталась какая-то сумасшедшая. Лавируя среди инвалидных колясок и велосипедов, я добрел до долины здоровья и по объездной дороге вернулся обратно.

Я и представить себе не мог, что так обрадуюсь жаркому мосонскому лету. Когда я вышел из таможенной зоны, мать кинулась ко мне и обняла так, словно я вернулся из преисподней.

– Но ты такой худой, Джерард. Что произошло?

Я рассказал ей про грипп и согласился с тем, что надо сходить к врачу. Похоже, больше говорить было не о чем. После завтрака мы сели пить кофе в саду, устроившись под цветущим эвкалиптом. Лужайка пестрела яркими красками; небо было ослепительно-голубым. Вдыхая сухой едкий аромат эвкалипта, я не мог удержаться от мысли, что несчастья проще переносить в тепле, а не в холоде.

– …так ты из-за болезни и не смог нигде побывать, мой дорогой? – донесся до меня голос матери.

Единственное, что пришло в голову, это прогулка по Хемпстед-Хит. Рассказывая, я наблюдал за чудными розелями, и вспышка материнского гнева застала меня врасплох.

– Как ты мог допустить такую беспечность, Джерард? Тебя ведь могли убить!

Лоб ее покрылся испариной, хотя еще мгновение назад был абсолютно сухим.

– Мама, это ведь было воскресенье. Там полно отдыхающих.

– Знаешь, как воруют людей на этих лесных дорожках? А потом ищи-свищи. Я сама читала. Да мало ли что могло там с тобой приключиться.

Я попытался переубедить ее, но она и слушать не хотела, а вскоре и вовсе заявила, что ей пора прилечь отдохнуть.

* * *

Клуб друзей по переписке

Почтовый ящик 294,

Маунт-Плезант, Лондон WC1 31 января 1986 года

Мой дорогой Джерард!

Мне очень жаль, но я только что получила все твои письма (те, что ты написал, находясь здесь), потому что была в больнице. Не волнуйся, сейчас со мной все в порядке – честное слово, все прекрасно. Знаешь, есть реальный шанс, что года через два я встану на ноги! Я много лет числилась в листе ожидания у господина Макбрайда – это известный нейрохирург – и думала, что попаду к нему на прием только через несколько месяцев, но случилось так, что у него появилось «окошко» в расписании, и меня срочно отвезли к нему в госпиталь. Я не знала, где ты остановился, потому что письмо, которое ты отправил еще из Мосона с адресом отеля, должно быть, задержалось на почте – короче, я получила его только вчера со всеми остальными письмами.

Я бы написала и раньше, но были некоторые сложности. Чтобы сделать рентген позвоночника, мне ввели какой-то краситель – боже, эти бесконечные часы, проведенные под сканером, когда нельзя ни двигаться, ни дышать, – в общем, мне было очень плохо, и пару недель пришлось провести под капельницей. У меня жутко болела голова, я почти ничего не видела и даже испугалась, что ослепну, – кстати, такое бывает при позвоночных инъекциях, но сейчас практически все в норме. Я думала о тебе все это время, но была слишком слаба, чтобы написать.

Ты удивишься, почему я не рассказала тебе заранее об этих тестах. Но все дело в том, что я очень суеверна и мне не хотелось раньше времени вселять в нас обоих надежду. Но сейчас она действительно появилась. Господин Макбрайд владеет уникальной лазерной технологией, позволяющей расщеплять здоровые нервы и заменять ими поврежденные, и он думает, что через год-два – ему нужно провести еще одно испытание – он сможет оперировать меня с вероятностью успеха в девяносто процентов!

Тороплюсь отправить это письмо с вечерней почтой, я даже попросила отослать его экспресс-почтой. Мне так жаль, что произошла эта путаница и что ты так страдал в Лондоне, – я искуплю свою вину, обещаю.

Завтра напишу больше.

Я люблю тебя, обожаю и с нетерпением жду твоих писем.

Твоя незримая возлюбленная

Алиса

Если бы Алиса сказала мне тогда, что ждать придется еще тринадцать лет… но речь шла не о тринадцати годах, а всего об «одном-двух максимум». И чем дольше я ждал, тем сильнее была решимость ждать еще сколь угодно долго. Алиса закончила учебу в Открытом университете и взялась преподавать заочно английский студентам-инвалидам. Лет через пять она пообещала мне, что мы будем вместе после операции, даже если она и пройдет неудачно. Тогда почему не сейчас? «Я хочу на бегу броситься в твои объятия, – отвечала она, – и, раз уж мы зашли так далеко, пожалуйста, наберись терпения, давай подождем еще немного». К тому времени, как я уговорил ее перейти на электронную почту, наш почтовый роман насчитывал уже более четырех тысяч писем.

У меня была какая-то своя жизнь, какие-то друзья. Но настоящей близости ни с кем не возникало; рано или поздно отношения упирались в незримую стену, за которой скрывалась Алиса. Мне почему-то казалось, что, пока я держу ее существование в секрете, у нас есть шанс на воссоединение. Как в тех сказках, где все сбывается, если только не нарушена клятва и не заданы запретные вопросы.

Все это время мы с матерью продолжали соблюдать негласную договоренность: она не спрашивала про Алису, а я не интересовался ее прошлым. Покидать родной дом пока тоже не было смысла, в любом случае я не собирался ждать еще тринадцать лет. В библиотеке все решили, что я гей, но слишком робкий, чтобы в этом признаться, – по крайней мере, мне казалось, что именно так обо мне все и думают. Тихий, вежливый, до сих пор живет с мамочкой, никогда никуда не выходит, не рассказывает о себе – короче, зануда, каких поискать. Я продолжал работать в библиотеке, сидел дома с матерью и с нетерпением следил за прорывом в области нейрохирургии.