Непонятно почему, но в такие моменты ему хотелось послушать, как она читает стихи, и почему-то именно по-русски. Она молчала, улыбалась, тянулась к обернутой в газету книжке, которая лежала на табурете рядом с плитой, клала ее на стол, но не открывала, а читала по памяти, глядя ему в глаза. Случалось и так, что, когда он прижимался к ней в постели, пытаясь успокоить свою дрожь, она целовала его в виски и начинала что-то шептать по-русски. И тогда он засыпал.

В парке под ивой они пробыли до вечера. Планировали маршрут путешествия. На «Гугл-картах» подсчитали километры и выбрали места, которые хотели посетить, на «Букинге» и Airbnb присмотрели квартиры, искали кемпинги и палаточные городки. Больше всего подсказок находили благодаря поисковой системе Yandex.ru, на этой альтернативе «Гуглу». А поскольку «Яндекс» не связан с интернет-молохом, они часто находили информацию, которую «Гугл» вообще не приводил или, если она была, то оказывалась слишком краткой и не совсем точной. «Яндекс» был создан в якобы отгороженном высокими стенами от остального мира «русском пространстве», так что, если речь идет об истории постсоветской Грузии, эта поисковая система работает исключительно четко. Якуб не мог понять, каким чудом на вопросы о Польше она давала ответов больше, чем польский «Гугл»! И, кроме того, гораздо более подробных ответов. Надя с типичным для себя сарказмом заявила, что «У русских всегда были очень хорошие службы, а, кроме того, русские интересуются тем, что происходит в мире». Якуб решил для себя, что, если он когда-нибудь что-нибудь будет искать в интернете, обязательно начнет с «Яндекса».

Он радовался предстоящей поездке. Целых три недели вместе! Все будут делить пополам. В дороге, под одной крышей или в одном спальном мешке. Радовался даже тому, что будут есть из одного котелка. Но больше всего ему нравилась перспектива совместных впечатлений, эмоций. Именно они самые важные, потому что объединяют людей. Так говорила его мать.

Он редко разговаривал с матерью о любви. А все из-за того, что когда-то, давным-давно, произошло то, чего он долго не мог простить ей. Вроде большой уже был и готовый к серьезным разговорам, но повел себя по-детски, в нем взыграло щенячье самолюбие. А когда понял это, поступил еще более нелепо и перед матерью не извинился… Его бросила девушка, мать любила ее и хотела узнать ее версию событий. В его отсутствие она пригласила девушку домой, а когда он случайно появился, то выбежал, хлопнув дверью, будучи убежден, что мать сговорилась с предательницей, которая испортила ему жизнь. Вот и вся история. Не спросил у матери, почему ее пригласила, не понял, что она имеет право, и увидел в этом не материнскую заботу, а заговор против него. Истерически крича, запретил ей лезть в его жизнь и отрезал ее от всей информации о своих чувствах, о своих девушках, страстях и проблемах. Так она до сих пор ничего не знала, например, о Наде. Да, он уходил в пятницу, да, возвращался в воскресенье, и поэтому она вполне основательно подозревала, что это из-за женщины, но, уважая его решение, никогда ни о чем не расспрашивала.

О любви с тех пор разговор имел место только один раз. Возвращались домой после концерта Кортеза и – что редко бывает – за рулем был именно он. Еще дома мать пила вино, а во время концерта – виски с колой из банки. На обратном пути она постоянно напевала, и тогда он спросил, почему она так любит Кортеза. Она ответила так:

– Потому что он поет о переживаниях. Так же, как и Коэн. Иногда даже лучше. Когда Коэн умер, я начала искать ему замену. Того, кто бы нес в своей душе его печаль. Потому что песни Коэна печальнее чем даже стихи Посвятовской[16]. Очень органично выглядели бы его диски с бесплатным приложением в виде бритвы. Кортез через переживания рассказывает о любви. Не с помощью каких-то смыслов, а с помощью переживаний, эмоций, потому что они – самое важное в жизни, они объединяют людей сильнее всего. Помни об этом. Сегодня я это уже знаю, – вздохнула она.

Он взглянул на нее. Мать сидела задумчиво, понурив голову, и смотрела на свои руки. Очень грустная. Каждый раз, когда она опускала голову и смотрела на руки, она действительно хотела скрыть печаль. Он давно знал об этом.

– Когда-то, очень давно, – сказала она вдруг, – когда я еще не знала, что скоро у меня будешь ты, я очень страдала от отсутствия эмоций. Я делала много глупостей ради того, чтобы они у меня были. Впрочем, не я одна. Однажды мы с тетей Аней и тетей Урсулой ехали за ними полдня и всю ночь на разбитом автобусе до Парижа. Я помню, что тогда хотела… – она замолчала. Они добрались до парковки перед домом. Мать поспешно утерла слезы и вышла. Никогда потом он не спрашивал ни о Париже, ни о том, чего она тогда хотела.

По дороге домой они с Надей остановились у траттории, которая недавно открылась в самой большой из «стекляшек» на краю жилого комплекса, недалеко от дома под номером восемь. Варшавско-хипстерская наливайка, пристроенная к супермаркету – похоже, так называли это место аборигены.

Одним из владельцев заведения был человек по имени Шимон. Надя часто заходила туда. По большей части из-за него, а не из-за подаваемых там деликатесов. Она садилась за столом рядом с вешалками, заказывала пиво и через некоторое время появлялся Шимон с арахисом или с фарфоровой миской, полной оливок. Очаровательный, чуткий, высокообразованный мужчина за сорок с профессиональной улыбкой начинал разговор с безопасных тем. Осыпал комплиментами ее красоту, жаловался на погоду, расхваливал пиво или оливки, после чего под любым предлогом переводил разговор на философию. И когда Надя заглатывала крючок, он говорил о философии в два раза быстрее, чем о пиве. Будто боялся, что не успеет сказать всего. Наверное, поэтому Надя называла его «Симонидом». Эдакий Парменид – он тоже свои речи произносил очень быстро – с концепциями изящной гастрономии в модернистской атмосфере итальянской траттории. Нужно было иметь немалое мужество, чтобы потратить деньги на такое заведение, которое соседствует с культовой, вечно переполненной «Жемчужинкой» и которое и дизайном, и ценами отличалось от того, что в районе считалось нормой. При этом Шимон, кормивший своих гостей кровавыми стейками, был правоверным веганом. Не ел яичницу, не носил свитеров из шерсти, не дотрагивался до меда, не носил шелковых галстуков и, где только мог, протестовал против наличия животных в цирках.

В довершение всех этих чудачеств он мало того, что пропагандировал