— Сударь, я пришел сегодня вечером с твердым намерением просить у господина председателя суда руки его дочери, — флегматично ответил немец. — Я хотел окружить роскошью мадмуазель Сесиль, предоставив ей все, что ей угодно было бы пожелать; но единственные дочери, привыкшие к баловству в родительском доме, обычно бывают капризны и строптивы. Я не раз имел случай наблюдать, как домашние боготворят этих кумиров; здешнее семейство нисколько не отличается от прочих: мало того что ваша внучка божок в семье, да и перед супругой господина председателя суда в этом доме все тоже... ну, да что говорить, вы сами понимаете. Сударь, я был свидетелем того, как семейная жизнь моего отца превратилась в настоящий ад по той же самой причине. Моя мачеха — причина всех моих бедствий — единственная, обожаемая дочь, самая завидная невеста, стала сущим дьяволом. Я не сомневаюсь, что мадмуазель Сесиль исключение из этого правила; но я уже не мальчик, мне сорок лет, и при такой разнице в возрасте я не могу дать счастье молодой особе, привыкшей, что мамаша пляшет под ее дудку и восторгается каждым ее словом, как прорицанием оракула. По какому праву могу я требовать, чтобы мадмуазель Сесиль ради меня изменила своим взглядам и привычкам? Вместо отца и матери, потворствующим ее причудам, ей придется иметь дело с сорокалетним эгоистом; если она заупрямится, сорокалетнему эгоисту придется сдаться. Я поступаю как честный человек, я ретируюсь. Если же понадобятся какие-либо объяснения тому обстоятельству, что после этого единственного визита я больше не вернусь сюда, я бы хотел, чтобы вина пала исключительно на меня...

— Если ваши мотивы действительно таковы, — сказал будущий пэр Франции, — то при всей своей странности они обоснованы.

— Сударь, прошу вас не сомневаться в моей искренности, — живо перебил его Бруннер. — Если вы знаете какую-нибудь бедную девушку из многодетной семьи, без приданого, но благовоспитанную, — таких во Франции не мало, — и если у нее добрый нрав, я женюсь на ней.

Воспользовавшись молчанием, наступившим за этим объяснением, Фридрих Бруннер покинул Камюзо, вернулся в гостиную, вежливо откланялся и ушел. Сесиль, бледная как смерть, могла служить живым комментарием к прощальному поклону своего Вертера, — она спряталась в гардероб матери и слышала все.

— Отказался! — шепнула она на ухо матери.

— Какая причина? — спросила г-жа де Марвиль у своего свекра.

— Под тем благовидным предлогом, что единственные дочери слишком набалованы, — ответил старик. — И в этом есть доля истины, — прибавил он, не желая упустить случай кольнуть невестку, которая порядочно надоела ему за двадцать лет.

— Сесиль не вынесет! И вы ее убийца!.. — сказала супруга председателя суда Понсу, поддерживая дочь, которая сочла нужным оправдать слова матери и без чувств склонилась ей на грудь.

Председатель суда и его супруга подтащили Сесиль к креслу, и там она благополучно упала в обморок. Дедушка позвонил прислуге.

— Теперь я понимаю, чьи это козни, милостивый государь! — воскликнула разъяренная мать, указывая на бедного Понса.

Понс подскочил, словно у него над ухом раздался звук трубы судного дня.

— Вам, милостивый государь, — обратилась к нему г-жа де Марвиль, зеленые глаза которой словно источали яд, — вам, милостивый государь, было угодно отплатить оскорблением за невинную шутку. Ну кто поверит, что этот немец в здравом уме? Либо он соучастник вашей подлой мести, либо он сумасшедший. Надеюсь, господин Понс, что вы избавите нашу семью от неудовольствия принимать вас у себя и впредь не будете посещать дом, который вы попытались обесчестить и опорочить.

Окаменевший от неожиданности Понс не отрываясь глядел на какую-то завитушку на ковре и вертел большими пальцами.

— Как, вы еще здесь, змея подколодная!.. — воскликнула председательша, взглянув на него. — Для этого господина, когда бы он к нам ни пожаловал, ни меня, ни барина нет дома! — распорядилась она, указав слугам на Понса. — Жан, сходите за доктором! А вы, Мадлена, принесите туалетный уксус.

Госпожа де Марвиль сочла, что причины, на которые сослался Бруннер, — простой предлог и что здесь кроется что-то иное; но в таком случае снова наладить расстроившийся брак было еще труднее. С сообразительностью, свойственной женщинам в трудные минуты, г-жа де Марвиль смекнула, что поправить такой афронт можно только, приписав Понсу заранее обдуманный план мести. Такое объяснение, гибельное для Понса, спасало честь семьи. Г-жа де Марвиль всегда терпеть не могла старого музыканта, и потому простое женское подозрение превратилось в ее глазах в незыблемую истину. У женщин вообще своя мораль и особый дар верить в действительное существование того, что им выгодно и потворствует их страстям. Председательша на этом не успокоилась — она весь вечер старалась внушить мужу, что ее догадка правильна, и к утру окончательно убедила его в виновности кузена Понса. Конечно, все сочтут поведение г-жи де Марвиль чудовищным, но при подобных обстоятельствах всякая мать поступила бы так же, предпочтя пожертвовать честью человека постороннего ради чести дочери. Средства могут быть иными, но цель будет все та же.

Старик музыкант быстро спустился по лестнице, но вступив на бульвар, замедлил шаг и так, почти машинально, добрался до самого театра. Машинально занял он свое место за пюпитром, машинально взмахнул палочкой. В антрактах он так сбивчиво отвечал на вопросы Шмуке, что тот втайне забеспокоился, подумав, что Понс сошел с ума.

Младенчески чистый душой, Понс воспринял только что разыгравшуюся сцену как непоправимую катастрофу... Возбудить ужасную ненависть в сердцах людей, которых он хотел осчастливить, — да ведь это же равносильно полному краху всего существования. По взглядам, по жестам, по голосу супруги председателя суда он наконец понял, как смертельно она его ненавидит.

На следующий день г-жа Камюзо де Марвиль с согласия мужа решилась на важный шаг, вызванный, впрочем, обстоятельствами. Родители надумали дать в приданое за Сесиль Марвильское поместье, особняк на Ганноверской улице и сто тысяч франков. Утром супруга председателя суда отправилась к графине де Попино, поняв, что после такого афронта остается только одно — немедленно выдать Сесиль замуж. Она поведала о злодейской мести и чудовищном подвохе, подстроенном Понсом. Когда она рассказала, что предлогом для разрыва послужило то обстоятельство, что Сесиль единственная дочь, — все остальное показалось вполне правдоподобным. Кроме того, супруга председателя суда ловко козырнула огромным приданым и преимуществом носить фамилию Попино де Марвиль. При теперешних ценах на земли в Нормандии, при двух процентах годовых, стоимость этого поместья составляла примерно девятьсот тысяч, а особняк на Ганноверской улице был оценен в двести пятьдесят тысяч. Всякая разумная семья согласилась бы на такой брак, и граф Попино с женой приняли предложение. Кроме того, они обещали свое содействие для объяснения вчерашнего печального события.

Короче говоря, у того же самого старика Камюзо, дедушки Сесиль, в присутствии тех же самых лиц, которые были там несколько дней тому назад и перед которыми г-жа де Марвиль пела хвалу Бруннеру, эта же самая г-жа де Марвиль, с которой никто не решался заговорить, первая бросилась в атаку, желая предупредить возможные вопросы.