мне сказал: теперь – живи!

Осуществление человека – это вмещение Бога внутрь себя.

Естественно, история человеческая таких целей не ставила. Ставились цели логически ясные. Если они выполнялись, то приводили к разочарованию. Новые цели, новые достижения, новые разочарования. «Я лишь желал, желанья исполнял и вновь желал», – говорил Фауст, упорно искавший смысл жизни. Он нашел этот смысл в Деле, которое поставил выше божественного Слова. Но век Фауста кончился, принеся человечеству новые разочарования.

Христос отнюдь не идеалист, каким представляет Его инквизитор. То, что увидел инквизитор, видел и Христос. Ведь никто иной, как Он, сказал: «Мир во зле лежит». Но – «Царство Мое не от мира сего».

Что такое эта «неотмирность»?

Воображение наше тут как тут и рисует нам некое зеркальное отражение земного мира. Только лежащее не во зле, а в добре – где-то «Там» – на небе. Но Христос сказал: «Царствие Божие не там и не здесь, оно внутри нас». То есть речь идет о той самой Глубине, контакта с которой нам нужно постоянно искать. «Ищите Царствие Небесное» – то есть эти Глубины, и все остальное приложится вам.

То есть только тогда, когда человек и человечество соединятся со своей Глубиной, оно осуществится. Все другие решения – ложь, уловка лукавого разума.

«На глубине бытия зла нет», – сказал Августин. Итак, мир, во зле лежащий, – это мир, живущий на поверхности. Правда Христа – призыв в Глубину, взгляд из глубины даст совершенно другую земную перспективу (все остальное приложится вам).

Небесное – глубинное – духовное есть основа жизни и истинная цель жизни.

Тело без Духа – мертвая глина. Дух незримо работает внутри тела – творит жизнь. И не Дух должен подчиняться отлитый в форму, уже сотворенной глине, а глина – творящему Духу. Глина, материя имеет форму и вес. Дух как будто эфемерен и не имеет никакой власти в этом мире, но Он является альфой и омегой – основой этого земного мира.

Человек либо будет подобен Богу – осуществит Его замысел о себе, либо не будет совсем. И только в этом откровение Апокалипсиса.

Правда Христа – очень трудная правда, для которой может понадобиться пройти через распятие. Но никакой компромисс невозможен, если на карту поставлен смысл жизни. Этот невидимый смысл больше всего видимого. Жизнь без собственного смысла, который воплощен в Боге, – не жизнь. Смертное тело без бессмертия Духа – рассыпающаяся глина. Прах.

Царство ЕгоНе от мира сегоСила ЕгоНе от мира сего.ЗДЕСЬ Ему воздух скупо отпущен.Нет, не всесильный, не всемогущий.ЗДЕСЬ – задыханий едкая гарь,ЗДЕСЬ Он не царь.Кто же Он? – Путь, уводящий отсюда,Сам чудотворец – высшее Чудо.Выход в мою и твою высоту,Насквозь пробитый, прибитый к крюку.Тот, кто в молчании вынести смогТяжесть земли – наш неведомый БогНазван. Описан и – снова неведом.Только тому, кто пройдет Его следом,Снова предстанет среди пустоты.Видишь? Вот Я.Вижу. Вот Ты.

«Мир красота спасет», или Божий след и утрата его в творчестве Достоевского и Набокова[18]

В работе «Истина и ее двойники», посвященной Достоевскому, я пыталась показать, где Достоевский идет по следу живого Бога, а где отступает от него, теряет этот след и прокладывает прямолинейные пути человеческой мысли.

Может быть, все творчество Достоевского есть упорное, продиктованное насущнейшей необходимостью отыскивание Божьего следа, который вьется, петляет, ускользает. След силы, творящей жизнь. Но когда этот след находится, тогда как бы воссоединяется невидимый провод, включается ток и загорается свет, и тогда Федор Михайлович любит ближнего до самопожертвования, хочет у всех просить прощения и никого ни в чем не винит, кроме одного себя. Когда свет гаснет, начинаются логические выводы, поиски виноватого и доходит до того, что великий христианин Достоевский начинает пропагандировать войну как нравственное обновление. Но это тогда, когда он соскальзывает с Божьего следа, теряет его; когда прекращается созерцание и начинается придумывание. А созерцание глубинной красоты мира вызвало к жизни те самые знаменитые слова Достоевского, вложенные в уста князя Мышкина: «Мир красота спасет». Этот искаженный злобой и страданием мир можно доглядеть до его светящейся прекрасной сути. Суть эту видят сердцем. А красота, которую видят наши глаза, есть знак и образ этой великой внутренней красоты – величайшей Тайны, которая все время открывается нам и ждет, чтобы мы сами открылись Ей.

Красота имела великое значение и для другого нашего классика – Набокова. Кажется, он тоже мог бы, не задумываясь, сказать: «Мир красота спасет». Все его творчество есть внимание к красоте, удивительно тонкое чувство прекрасного, ощущение красоты чем-то самым главным в жизни. Однако Набоков совершенно не любил Достоевского, отталкивался от него. Свое ощущение Достоевского он высказывал примерно так: это человек, закрывшийся шторами от дневного света и днем жгущий настольную лампу. В устах Набокова это означает полное нежелание и неумение видеть мир.

Между тем, видят мир они оба, но видят его по-разному. В рассказе «Письмо в Россию» Набоков говорит обо всем, что попадается на глаза берлинской ночью: улицы, дома люди. Где-то далеко за городом, на православном кладбище, повесилась семидесятилетняя старушка. На могиле мужа, на надгробном кресте. Автора письма трогает и умиляет эта смерть. Особенно «таинственными и прелестными» кажутся ему серповидные маленькие, почти детские следы ее каблучков, оставленные в сырой земле…

Думается, что Достоевский увидел бы это по-другому. Наверно, сердце его кровоточило бы от этой смерти. Но можно смотреть по-разному. «Быть может, друг мой, я пишу это письмо, – говорит Набоков, – для того чтобы рассказать тебе об этой легкой и нежной смерти». И продолжает: «Слушай, я совершенно счастлив. Счастье мое – вызов. Блуждая по улицам и площадям, по набережным вдоль канала, рассеянно чувствуя губы сырости сквозь дырявые подошвы, я с гордостью несу свое необъяснимое счастье. Прокатят века, школьники будут скучать над историей наших потрясений, – все пройдет, все пройдет, но счастье мое, милый друг, счастье мое останется – в мокром отражении фонарей, в осторожном повороте каменных ступеней, спускающихся в черные воды канала, в улыбке танцующей четы, – во всем, чем Бог окружает так щедро наше одиночество».

Его делает счастливым наблюдение за всем окружающим – в том числе за аляповатыми витринами, за упитанной проституткой, зазывающей клиента, за домом, который ночью впускает одну за другой подобные пары, а днем притворяется обыкновенным добропорядочным жилищем. В чем же счастье автора письма? В том, что мир бесконечно многообразен, неисчерпаем в своем многообразии; в том, что этот неисчерпаемый мир тесно связан, переплетен с ним самим. И это усмиряет и расширяет его сердце. Еще чуть-чуть, и мы дойдем почти до тютчевского «все во мне и я во всем». К такому трепетному благоговейному чувству Набоков подходит вплотную в рассказе «Благость» – удивительном рассказе,