Никак не отреагировал на желтый ослепляющий свет лампы Сеня-пограничник. Он спал одетым. Сопел, пускал нечистую слюну. Смирнов вынул нож из-под подушки, тряхнул Сеню за плечо. Сеня замычал страдальчески, не желая ничего менять в своей прекрасной жизни. Но тут же был поднят за шиворот и откинут к стене. Тогда он и открыл свои бессмысленные глаза. Александр все понял про него и громко распорядился:

― Федор Матвеевич, ребят моих позови. Они поблизости.

Сеня прижался к стенке и норовил заснуть. С крыльца донесся насмешливый старческий тенорок:

― Оперсосы, вас пахан кличет!

Александр похлопал Сеню по щекам, растер уши ― будил.

― Не надо, ― попросил Сеня.

― А что надо? ― от дверей поинтересовался Казарян.

― Ты кто такой? ― вдруг почти разумно осведомился Пограничник.

― Я ― оперуполномоченный Московского уголовного розыска Роман Казарян. Пойдешь со мной?

― А куда?

― В камеру.

Силы для того, чтобы сообразить, что с ним, иссякли, и Сеня опять приспособился заснуть.

― Кончай балаган, Рома. Пойди пригони машину поближе, а мы с Сережей его под белы ручки поведем.

Пока его вели, Сеня раскачиваясь между Смирновым и Ларионовым, пытался петь "В Кейптаунском порту", а в машине, сидя между Ларионовым и Казяряном, мигом уснул, уснул с храпом и стонами.

― Господи, и такой стопорит! ― удивился Ларионов.

― Это-то и страшно, Сережа, ― серьезно сказал Роман. ― Сколько их таких ― дураков, несмышленных сявок, которые решили, что они ― отпетые урканы. Много бед наделать может шпана эта.

― Рома, ты складское дело полистал? ― перебил его Смирнов.

― Эге. Довольно странная компания там собралась. Много их и разные все. Я списочек готовлю.

― Следователь для закрытия концы рубил?

― На первый взгляд все гладко.

― А на второй?

― Читать надо, Саня, а не листать. А я листал.

Сеню отправили в камеру отсыпаться, Ларионов и Казарян ушли, а Смирнов все сидел в кабинете ― не было сил и желания перемещаться в пространстве. Без стука отворилась дверь, и вошел Сам. Александр вскочил:

― Товарищ комиссар...

― Сиди, сиди, ― расслабленно махнул рукой Сам. ― Ребят отпустил?

― Так точно. А что ― нужно?

― Да нет. Пусть отдыхают, умаялись. У тебя курить что есть?

Смирнов пошарил по карманам, вытащил пустую пачку "Беломора", скомкал ее и бросил в урну. Посмотрел виновато на Ивана Васильевича и вдруг вспомнил: выдвинул ящик стола, достал роскошную черно-зеленую коробку "Герцеговины Флор".

― Ты, как Сталин, ― сказал Иван Васильевич. ― "Герцеговину Флор" куришь.

― Так ведь не было вчера в буфете ничего, вот и взял эти.

― Чего оправдываешься? Кури, что хочешь. ― Сам затянулся еще раз. Слабенькие и кислые. Ты с которого часа сегодня?

― С шести утра.

― Так какого черта здесь торчишь?

― Сейчас пойду, ― пообещал Смирнов, не двигаясь.

― Гоп-стоп размотал?

― Да вроде бы.

― Господи, как голова трещит! Из кабинета своего убежал, надоело. Каждые полчаса начальство по телефону стружку снимает. Я, что ли, эту амнистию объявил? ― Иван Васильевич встал со стула и направился к двери. А в Тимирязевском лесу того... как его там?

― Ленька Жбан.

― По-моему там междусобойчик, Саша.

Сам удалился, закрыв дверь. Александр, не зная зачем, оглядел невзрачную свою комнату. И стол свой пустой, и обшарпанные стулья, и облупившийся сейф. И неяркие огни сада "Эрмитаж" за окном. Не сезон еще.

По Каретному он добрел до Садового и по Садовому доплелся до площади Маяковского. Из окна казалось, что поздно уже. Так нет ― гуляли, вовсю гуляли по улицах москвичи. Да и куда деваться ― в коммуналках набитых только спать с грехом пополам можно.

На метро доехал до станции "Аэропорт". На Инвалидной улице зашел в тошниловку. Обрадованная его визитом, буфетчица Клавка, ничего не спрашивая, трижды клацнула сатуратором, налила пивка, кинула на тарелку бутерброд с красной икрой. За все про все ― червонец без сдачи. Александр отошел в уголок, чтобы не заметили, устроился встоячку за мраморным столиком. Не торопясь, единым духом влил в себя трудовые сто пятьдесят, запил глотком пива, закусил бутербродиком. В желудке постепенно обнаруживалось горячее солнышко. Александр вздохнул и допил пиво. Вовремя: от стойки пер к нему с двумя стаканами в руках Жорка Червяк. И правда червяк ― противоестественно вытянутый, с маленькой головкой.

― Иваныч, я на тебя обиды не держу...

― Давно в Москве? ― перебил его Смирнов.

― Вчерась прибыл.

― Смотри у меня, ― пригрозил Смирнов и ушел из пивной.

На улице широкой грудью хватил холодного воздуха. Пахло талой водой, весной. Вот она расслабка. Жизнь стала неторопливой и симпатичной. У художественного ремесленного училища он свернул на Красноармейскую и мимо школы для дефективных, мимо ее чудесного голого сквера направился домой. Малокоптевский, стоящие покоем дома ― дом два "а", дом два "б", дом два "в".

К двери кнопкой пришпилена записка. "Саша, я у Лешки Беза. Жду до половины двенадцатого". Александр глянул на часы. Было без десяти одиннадцать.

У Гольдиных забивали "козла". За непокрытым столом сидели Алик, его школьные дружки Виллен Приоров, Лешка Без, отец Лешки, глава семейства Яша Гольдин и со страшной силой колотили по некрашенной столешнице костяшками домино. Роза сидела на кровати и считала бесконечные чеки.

Неунывающее это было семейство, жившее в двух комнатах барака-развалюхи. Яша заведовал ларьком утильсырья на Инвалидном рынке. Лет двадцать уже заведовал. Правда, с перерывом. Отлучался на три года на войну. Был там при лошадях, ездовал, возил, что прикажут. Дали ему за это две медали "За боевые заслуги". Свою постоянную работу Яша очень любил за ясность и покой. Сами клиенты товар приносят, сами свешают, деньги получат и уйдут. Правда, последние пять лет сильно беспокоила макулатура: после каждого постановления ЦК по идеологическим вопросам библиотеки ― районная, учрежденческие, школьные ― заваливали палатку вредными книгами. Туго пришлось Яше, пришлось самому вешать (интеллигентки-библиотекарши наотрез отказывались), но в добровольные помошники напросился Алик ― собирал себе библиотеку. Особенно урожайной была компания по борьбе с космополитизмом. Киплинг, Олдингтон, Дос-Пассос, Хемингуэй, до безобразия плодовитый Энтон Синклер, Андре Жид, Панант Истрати стояли теперь у Алика на книжных полках. Даже собрание сочинений Уоллеса рижского издания тридцатых годов (на радость Саньке Смирнову, любившему легкое чтиво после тяжелой работы) раскопал. Яша был весьма благодарен Алику за то, что тот дал ему возможность не отвлекаться от любимого занятия сидеть и подремывать в ожидании самообслуживающихся клиентов.