№ 125 от 11 июня), не добьется отмены этого явления. Кое-кому очень хочется отменить их всех — и Пушкина, и Толстого, и Достоевского, и Чехова. Еще бы! То-то вольготно тогда будет резвиться на фоне пустоты или, как пишет Пелевин, — Пустоты. Словом — отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног.

Итак, две крайности: воспевание святого народа-богоносца — и литературные игры с ограниченной ответственностью. И если патриотов, ввиду их крайней непрезентабельности (читай: нехудожественности), в порядочные издания пока не пускают, то перед игрунами двери широко распахнуты, а имя В. Курицына не сходит с газетных и журнальных полос.

Но, слава Богу, есть еще кое-что. Ну, прежде всего, есть та постреалистическая поросль, которая еще поддается какому-то прочтению, как роман Ю. Буйды «Ермо», например. Буйда начинал почти как реалист повестью «Дон Домино», где можно было и опустить символические детали. «Ермо», как полагается в лучших домах, представляет собою свалку из самых разнородных художественных элементов. Вся эта пестрота — чисто литературно-кинематографического происхождения, что, очевидно, призвано свидетельствовать о голубой крови и несомненной принадлежности к постмодерну. Но, несмотря на это, в романе есть остаточные явления реализма, например, крепкий сюжет и некоторая изобразительная сила. И пейзанки любить умеют! Но! Без серпа и молота не покажешься в свете, и вот Ю. Буйда, все-таки умевший писать, предпочитает уклониться от торной дороги реализма ради шатания по не менее торной дороге модерна. Лишь бы не глядеть реальности в глаза! Да разве ж один Буйда это делает! Иной пишет — уж не реализмом, самым что ни на есть натурализмом попахивает, а — тоже символы такие подкидывает, что на поди! Не зная ни Священного писания, ни дохристианской мифологии, валят с плеча, выдают символизм грубый, домодельный, лишь бы не обвинили в пристрастии к примитивным фактам. И эта тенденция, которая еще набирает силу, — плести какие угодно узоры, лишь бы не копировать (излюбленное ругательство!) жизнь — выдает глубоко запрятанный страх перед реальностью. Перед ее грубостью, запутанностью, перед ее попросту говоря смертельной опасностью. Страх перед жизнью, неумение справиться с нею, отсутствие мужества — сопротивляться до последнего, отсутствие также мужества творческого — бороться за свое видение — вот из какого мусора растет зачастую стремление убежать от жизни и погрузиться в словесные игры. Тенденция, и не такая уж новая. Но — куда сильнее, чем была сто лет назад. Однако художник живет сегодня и работает на сегодня — иного не дано. И весь этот художественный эскапизм — это просто недостаток грубой красной крови в жилах артиста — его худосочие.

Есть от реализма путь и в другую сторону. В чернуху, где работают уже не кистью, а квачом. Где не размениваются на мелочи психологии, а выдают характеристики хлесткие и — поверхностные, как в фельетоне. В русле нехитрой идеи, что вся-то наша жизнь — одна грязная лужа. Да ведь другой-то нет! Просто в российской культуре всегда — не только при советской власти — были сильны всякого рода табу. Иными словами, лицемерия было не меньше, чем в викторианской Англии. Особенно в области телесного низа — его как бы отрицали за ненадобностью, и мощные описания Толстого не зря так шокировали Д. Мережковского: Толстой сметал табу, сам того не замечая, а книжный мальчик Мережковский свято их придерживался, тем более, что для него, при его субтильности, это не составляло никакого труда. Склонность к табуированию входит в нашу ментальность — впрочем, так же, как и ярость, с какой принялись этот самый телесный низ живописать, едва лишь последовала команда: мож-на! А традиций этого живописания ни в литературе русской, ни в визуальных искусствах нет, — вот и выходит не развеселое раблезианство, а унылая порнуха. Совсем другой коленкор! Грязью рисовать — ничего, кроме грязи, и не выйдет. Кроме того, стремление все зачернить ведет к упрощению — жизнь, даже самая безрадостная, все равно многоцветна. А так получается черное да серое — невыразительная картина. Тенденция.

Апелляция к жизнеподобию рассматривается почти как уголовное преступление. Потребовать от художественного произведения (разумеется, реалистического) соответствия окружающему миру — дурной тон. Ты царь, говорят, живи один — и все тут. И изволь наплевать на то, как и что на самом деле бывает. Это несущественно. Ну ладно, искусство не есть отражение действительности (хотя об этом можно и поспорить), но и не существует оно в абсолютно автономном режиме, пусть не напрямую, но связано оно с нашей каждодневностью, весь вопрос — для критики — как именно связано. И вот она, еще одна тенденция: нигилизм. Нет, я не имею в виду крайние точки, не В. Курицына. Вместо того, чтобы анализировать, доискиваться, почему это такой концентрированный реалист (иногда это называют без всяких оснований сюрреализмом), как Петрушевская, сворачивает влево и после ударной повести «Время ночь» начинает накручивать свои сказки. Какие под этим скрыты процессы? С чем это связано? Почему после Чика и Богатого портного Фазиль Искандер пишет «Чегемскую Кармен» и «Человека и его окрестности», что происходит? Ну ладно, Золотоносов обозвал Улицкую постсоветским сентименталистом — с его стороны и это уж величайшая любезность, он у нас не страдает избытком воспитанности. Да ведь нынче в критике вообще не принято как бы то ни было обосновывать заявленные тезисы! Ярлык налепили — и радуйся, гордись, что хоть внимание обратили. Как раньше, в доперестроечные времена, крутились на слуху у критиков пять-шесть имен, окруженных обширной зоной пустыни, так и теперь остались обоймы, только с обратным знаком. Вплоть до того, что, если критик намерен заняться классиками, ему говорят: это никому не интересно, если он пишет об Окуджаве — не стоит, Окуджава уже бронзовый, а ведь так вот и рвется связь времен. Редактор, уставясь в одну точку, видит свои пять-шесть имен, и уж тут хоть умри — за пределы круга тебя не выпустят! Анализировать ничего не надо, это тоже никому не интересно, — да позвольте, почему вы знаете, кому что интересно? Навешивание ярлыков — не критика, это только имитация, оценочная критика — ох, сколько мы от нее натерпелись! Какая-нибудь совсем уж ничтожная фэнтези (пардон, постмодерновка) привлекает разом весь критический корпус, и все кидаются читать и описывать то, что и читать не стоило.

Еще совсем недавно попалась мне ученая статья о Нарбиковой, и как виртуозно осуществлялась имитация критической операции, как расчленялась повествовательная ткань (если так можно выразиться о Нарбиковой), как углублялась изысканная «проблема» почему героиня названа мужским именем Петя и с какими ассоциациями тут надо иметь дело, и как синтаксис романа воссоздает атмосферу