Думаю, дело было так: поначалу жваки каждый день лепил какой-то гениальный лепила. За месяц он начувингамил и наляпал на стену солидный слизистый арсенал. Эта примочка вызвала такой отклик, оказалась такой заразительной, так всех раззадорила, так зажгла, что тяготение критической массы привлекло сюда, словно в черную дыру, тысячи гамок из теневых ртов прохожих. Признаюсь, именно эта гипотеза впечатляет меня больше всего: мысль о том, что липкая инициатива одиночки, семя, измусоленное в улыбке молчаливого художника, расцветили всеми красками эту внушительную коллективную фреску in progress.[135]

Эх, искусство, искусство! Зачем ты торчишь на углу и жуешь чувин-гам? Эх ты, нерадивый подросток, бесполезный очаровашка!

В Венеции мне нравится запруженный канал, безлюдный музей, церковь, закрытая на реставрацию, вспотевший турист, кинозал с душком канализации. Мне нравится, когда предприимчивый молодой человек открывает новый ресторанчик, и вскоре ресторанчик прикрывается. Мне нравится, когда куски штукатурки ветхого дворца падают на чью-то голову посреди улицы или когда мышь обгрызает оптоволоконный кабель.

Для меня Венеция — это торжество неподвижности. Это все равно что жить в одной из тех гостеприимных религиозных сект, в которых по сей день ездят на телегах, а дети умирают от кори, поскольку лекарства принимать нельзя. Я не думаю, что в Венеции дети умирают от кори, требовать этого было бы слишком.