Он глядел на меня, забыв о строптивом гравитре, забыв обо всем на свете. Больше в нашей компании никто его не интересовал.

Мне отчего-то показалось, что мы давно с ним знакомы. Всю мою жизнь. Всегда он был где-то рядом.

И я даже понял, отчего мне так показалось.

Потому что, обернувшись, вдруг обнаружил, что мамы уже нет с нами.

— Где мама?!

— Только что была, — беспечно ответила тетя Оля. — Консул, ты не видел, куда пропала Титания?

Дядя Костя остановился и даже слегка попятился. Как будто его вдруг осенила внезапная и очень неприятная мысль.

— Людвик, сукин сын, — пробормотал он себе под нос. — Да ведь ты не все мне рассказал…

Забродский уже направлялся к нам по мосту, одергивая курточку и оглаживая ладошками лысину.

— Стой! — вдруг закричал дядя Костя. — Стой там! Нет, не стой! Лучше запрись в кабине!

— Консул, что происходит? — спросила тетя Оля, поводя крутым плечом с явным намерением заслонить меня.

— Это же он… — невнятно проговорил дядя Костя. — Иван Петрович… Сидор Иванович… Дьявол, от этих архаровцев всегда одни неприятности!

Его маленькие холодные глазки вдруг потемнели, а тяжелые челюсти намертво сомкнулись так, что лицо стало похоже на каменное изваяние. Он смотрел поверх моей головы, в сторону дома.

А оттуда, безмолвно и страшно, как два демона смерти, неслись Фенрис и Читралекха.

— Собаку я беру на себя, — быстро сказал дядя Костя. — Ольга, ты сможешь остановить кошку?

— Консул, ты спятил! — воскликнула великанша. — Ты что? Думаешь, они нападут на нас?!

— Не знаю… Не на нас… надеюсь…

Все остальное происходило сумбурно и бестолково, как в дурном сне, когда воздух становится вязким, словно кисель, а звук обрывается и тает в этом вязле, не достигая границ восприятия. Поэтому в памяти сохранились бессвязные отпечатки событий.

Дядя Костя отгреб всех за себя одним движением могучей ручищи и оказался, можно сказать, один на самом острие атаки пенатов.

Первым на мост влетел Фенрис, в такт прыжкам взмахивая слюнявыми брылами, ощерив чудовищные клыки, казалось — ставшие вдвое больше и острее обычного. Я как завороженный следил за тем, как он надвигается на нас — огромный черный зверь, жуткий, незнакомый… мышцы переливаются под лоснящейся шкурой, как шары…

— Сидеть! — бешено гаркнул на него дядя Костя, выставив ладонь. — Сидеть, скотина, я кому сказал?!

И Фенрис… трудно поверить, его послушал!

Он затормозил передними лапами так, что едва не накрылся собственным задом, и застыл в нескольких шагах от нас, припав к влажным камням. В самых недрах его необъятного чрева родилось и прорвалось на свободу глухое зловещее рычание, чем все и ограничилось. Конечно, он был собакой, очень большой и страховидной, но всего лишь собакой, и всегда понимал, кто в стае вожак.

Иное дело Читралекха.

Ее никто не мог остановить.

Разве только я…

Пришла моя очередь отпихнуть тетю Олю и попытаться отодвинуть Консула. Наверное, легче было потеснить вековой дуб.

— Читра! — завопил я, пытаясь перехватить этот убийственный снаряд на лету. — Киса, киса, это же я!..

Она отмахнулась от меня, будто от мухи.

Это было как ожог — внезапно и очень больно, а потом уже не так больно, как противно. Я не сразу и понял, что моя правая рука распорота от кисти до локтя. Тетя Оля с каким-то звериным стоном попыталась прижать меня к себе, а ее платье вмиг усеялось темными брызгами. «Моя кровь, — подумал я безучастно. — Я ранен. Смертельно. Сейчас возьму и упаду. И делайте что хотите. Все равно никому не остановить эту лютую тварь».

В это время Консул оставил деморализованного Фенриса и попытался перехватить Читралекху. С тем же успехом можно было поймать солнечный зайчик… Огромная баскервильская кошка взбежала по нему, словно по стволу дерева, не позволив даже коснуться своей шубы, походя вспахала рукав куртки, разлиновала лицо, а затем спрыгнула с плеча, долго и красиво зависнув в воздухе… Консул взвыл и слепо шарахнулся, прижав к лицу ладони — между пальцев сочились алые струйки.

— В воду! — невнятно крикнул он. — В воду, Людвик!..

И тот с шумом ссыпался с моста в речку.

Ну и напрасно. Читралекха воды не боялась. Не любила — да, но не боялась. Она вообще не боялась ничего на свете, если видела цель.

Цель эта сейчас стояла по пояс в ледяном потоке под мостом, раскорячась, вскинув над головой сомкнутые руки. А Читралекха уже сидела на перилах, подобравши под себя лапы и балансируя распушенным хвостом — примеривалась, как бы точнее упасть сверху на голову жертвы. «Убить! Убить чужого!» — кричало ее тело.

Что там у Забродского поблескивает металлом в руках?..

— Нет! — заорал я.

Снова оттолкнул тетю Олю с неожиданной силой — она с размаху села. Я и сам едва не упал рядом с ней — ноги меня не держали.

— Людвик, не смей, курва мать! — проревел дядя Костя.

Тот что-то выкрикнул задушенным голосом, наводя на кошку свое оружие.

Это ее тоже не остановит.

Я схватил Читралекху за бока — она зарычала горловым рыком и попыталась вывернуться. Еще один хороший удар наотмашь лапой с изостренными когтями — и я труп…

Она не ударила.

Узнала меня. Меня, свою самую любимую вещь в этом мире. Этой вещи ничто не угрожало, никто на нее не посягал. Я прижал Читралекху к себе, притиснул к щеке ее круглую шерстяную башку… Она позволила мне эту вольность. Я ощутил жесткое касание ее усов и взволнованное пыхтение в своем ухе. Ее ставшее невероятно тяжелым и твердым тело содрогалось от возбуждения. Потом она лизнула меня в лицо, словно здоровалась. И в самом деле, мы не виделись с самого утра.

Я попятился, унося ее подальше от перил.

Потом я упал…

Меня успели подхватить. Это была мама. До смерти перепуганная, зареванная, трясущаяся. Она повторяла одно и то же: «Господи, что же ты натворил, что ты натворил…»

Ничего такого я не натворил. Ну разве что спас этому… Ивану Петровичу Сидорову-Забродскому… его несчастную жизнь.

А вот что натворила она!

Вокруг меня происходило какое-то движение, откуда-то издали, из-за плотной пелены доносились приглушенные голоса. Сил у меня не оставалось вовсе, и я просто закрыл глаза.

Потом отобрали Читралекху — она уже успокоилась и размеренно рокотала у меня на груди. Наверное, это была мама, потому что никому другому эта бестия не покорилась бы. Меня подняли на руки — право слово, как младенца! — и понесли.

Я сидел на веранде, держал в здоровой руке стакан сока, а больную, обработанную, с аккуратно заклеенной цапиной, прижимал к груди. Мне было больно и стыдно. Цапина зудела и ныла, голова немного кружилась. В общем, ничего страшного, отчего следовало бы лишаться чувств и позволять Консулу тащить себя, как младенца, на руках… На коленях у меня сидела умиротворенная Читралекха, жмурилась, урчала и нехотя вылизывала заднюю лапу. Ее безмятежность была обманчива: я чувствовал, как напрягалось ее тело всякий раз, когда кто-то из чужих оказывался в пределах досягаемости когтей. К счастью, чужие это понимали и благоразумно держались на расстоянии. «Убить бы всех этих грызунов…» — мечтала гадкая кошара всем своим существом.