И как тогда, Аддон Кайнен гладил ее по мокрым, липнущим к лицу волосам тяжелой ладонью и пел

/Аддон! Милый! Это же рычание разъяренного зверя, тебе никто не говорил? Настоящий голос военачальника. Нет, ты все равно пой. Это, конечно, не пение, а какой-то рев и скрежет, но ничего лучше я в своей жизни не слышала и не услышу. Обещай, что будешь петь мне эту песенку, когда…/

старую колыбельную, которую уже почти никто и не помнил:

— Засыпай, Либи,

Пусть в веселый сон

Увезет ладья

Под хрустальный звон,

На цветущий луг,

Где любезный друг

Ждет который день, —

И ему не лень

Колыбельную

Про любовь свою

Петь…

Она наконец позволила себе расслабиться, и ее измученная душа, только и ждавшая этого позволения, выскользнула из тела и стремительно побежала к голубому ручью, то и дело тревожно оглядываясь назад, — какая-то крохотная искорка все еще тлела в глазах умирающей, и без этой искорки нельзя было и думать трогаться в путь.

Там покачивалась на волнах самая красивая ладья, какую ей только приходилось видеть. На веслах сидел седобородый старик со светлыми и очень добрыми глазами. И Либина удивилась, потому что не ожидала, что в царстве Ягмы ее кто-то будет сопровождать и что этот кто-то окажется таким милым.

Старик кивнул ей, приглашая сесть в ладью. Доски были теплыми-теплыми и тонко пахли смолой и солнцем. Вода билась в крутые бока ладьи, и казалось, что десятки крохотных кулачков стучат, требуя, чтобы их тоже пустили прокатиться.

Старик улыбнулся и взмахнул веслом. Быстрое течение подхватило суденышко и стремительно понесло куда-то вдаль, где привиделся Либине яркий зеленый луг, усыпанный прекраснейшими цветами…

— Ладья, — сказала она.

Искорка погасла.

Аддон Кайнен на секунду оторвался от жены и взглянул на Каббада, желая узнать, что значит для ушедшей это видение и какую посмертную жизнь оно сулит.

Каббад плакал.

Засыпай, Либи,

Пусть в веселый сон

Увезет ладья

Под хрустальный звон,

На прекрасный луг,

Где любезный друг,

Где цветы живут,

Где тебя все ждут…

Спи.

И только долгое время спустя, когда Уна уже могла думать о чем-то другом, кроме смерти Либины

/матери!/ ,

ее неприятно поразила вполне вроде бы естественная мысль: а кто такой Руф? Если ребенок Сиринил никогда в жизни не воспитывался в храме Ягмы, то откуда взялся этот странный юноша? И почему отец выдал его за близкого родича?

Простым решением, которое напрашивалось само собой, было обратиться за разъяснениями к Руфу либо к Аддону, однако — и Уна сама не понимала почему — ей было страшно, словно она могла узнать нечто такое, что навсегда отдалило бы ее от любимого. И она старательно делала вид, что ей даже в голову не приходило задаться этим вопросом и что она по-прежнему верит в сказку о том, что Руф — это один из племянников Кайнена.

И вообще не стоит говорить о подобных пустяках.

Они приходили в его сны даже теперь, когда и снов почти что не было.

Они возвышались над ним — воины обреченного отряда, знающие о том, что обречены, и согласившиеся с таким выбором.

Они не укоряли, не умоляли, не проклинали. Они стояли, как стоят на площади во время праздника, — гордые, непреклонные и торжественные.

Их было мало, так мало, что сердце сжималось от боли и тревоги. Кажется, он знал, что должно с ними произойти, но не мог этому помешать. И эта беспомощность выводила его из себя.

Они были его виной. Хотя он ни в чем не был виноват.

Он не знал их и потому не мог узнать себя.

Он тосковал по ним так, как тоскуют по давно умершей возлюбленной, по погибшим друзьям, по утраченной родине.

Он не знал, отчего ему так больно, но понимал, что только эта боль не предаст его.

Стройные ряды войск маршировали на север.

Причудливая тень металась у него за спиной, грозя смертью и забвением.

Они приходили в его сны, чтобы о чем-то…

— …напомнить, что нужно экономить стрелы. Подпускаем поближе, и тогда уж наверняка…

Вторая атака началась ближе к рассвету.

Незадолго перед этим тела пятерых погибших воинов и Либины бережно положили на каменные постаменты и оставили их в темноте и прохладе подземного уровня цитадели. Каббад прочитал молитвы и принес жертвы богам, попросив принять души ушедших. Через два дня очищающее пламя примет их земную оболочку.

Жители Каина с тревогой поглядывали на своего вождя. Как переживет Аддон смерть любимой жены? Как будет себя вести? Ни для кого в крепости не было секретом, что и теперь, спустя два десятка ритофо совместной жизни, Кайнена и Либину связывали самые нежные и глубокие чувства. Все знали и то, насколько силен духом владыка Каина и как высоко ставит он свой воинский долг. Но сможет ли он, такой же смертный и уязвимый, как и остальные, пережить это и не сломаться? И что будет с ними, если самое страшное все же случится и Аддон Кайнен, обезумев от горя, не сможет хладнокровно руководить обороной?

Эти тревожные мысли и сомнения в первую очередь не делали черти соплеменникам Кайнена, однако люди есть люди. Их нельзя упрекать за то, что им не присущи хладнокровие и ледяное безразличие бессмертных богов. Тем ценнее то доверие, которое они оказывают друг другу вопреки жестоким ошибкам и печальному опыту; та любовь, которую они питают к себе подобным, понимая, как мало ее заслуживают; и та надежда, которую они не теряют даже тогда, когда, казалось бы, ничто не может ее поддерживать.

Аддон был умен и прозорлив.

Каббад — мудр.

Но оба были растеряны и печальны, ибо смерть Либины сразила их, как поражает наемный убийца, подкравшийся со спины.

Они столкнулись на лестнице, ведущей в подземный уровень.

— Ты не должен проводить здесь много времени, друг мой, — тихо сказал прорицатель. — Сейчас ты не имеешь на это права.

— Знаю. Я уже приказал Килиану собрать всех жителей крепости. Выступлю перед ними, постараюсь успокоить, убедить в том, что первое сражение показало наше превосходство. Не хочу, чтобы люди зря тревожились. Они должны быть уверены, что их предводитель не ослеплен своим горем и знает, что делает.

— А это так?

— Пока идет война — это единственная правда. Вот когда варвары будут разгромлены, мы с тобой поговорим. А теперь оставь меня, Каббад. Мне нужно всего несколько текселей, чтобы попрощаться с ней. Иди наверх. Я сейчас поднимусь.