— Четыре!

— Что — четыре?

— Плохих четыре, — сказала Громыко. — И то только из-за нашего доверия к вам, Володя.

Я вышел из Госкино и выругался матом.

— Да брось ты! — сказал Роговой, обнимая меня за плечи. — Не расстраивайся! Сделай им эти поправки — лишь бы они запустили сценарий в производство. А уж я сниму всё, что мы захотим!

Но я уже знал эти режиссерские «майсы». Как говорили мне киноклассики Фрид и Дунский, каждый фильм — это кладбище сценария, а если еще и я своими руками вырежу из него целую сюжетную линию…

Я молча сел в свой зеленый «жигуленок» и, проклиная этих партийных громык, остервенело помчался в Болшево. По дороге, уже в Подлипках, вспомнил, что у меня кончилась писчая бумага и стерлась лента для «Эрики», и свернул к магазину «Промтовары». Продавщице за высоким прилавком оказалось лет восемнадцать — тоненькая русая кукла с грустными зелеными глазками сказочной Аленушки. Почему я всю первую половину жизни гонялся именно за этим типом женской красоты, описано в моих романах. Еврейский мальчик, воспитанный на русских сказках. Я посмотрел в эти глазки, затянутые тиной провинциальной подлипской скуки, и понял, куда сегодня ночью уйдет мое остервенение. Секс и работа — лучшие громоотводы при любой злости.

— Вы когда заканчиваете работу? — спросил я у продавщицы.

— А что? — лениво ответила она. С такими вопросами к ней подваливал каждый третий покупатель.

— Вечером в Москве, в Доме кино, французский фильм с Ивом Монтаном. Хотите, я заеду за вами?

Она посмотрела на меня, на мою машину за окном магазина и снова на меня. При этом ряска провинциальной скуки исчезла из ее глаз и мне открылись такие глубины…

— Я заеду ровно в семь, — твердо сказал я, не ожидая ее ответа.

Однако в семь ноль пять, когда она вышла из магазина, сердце упало у меня в желудок: она была хромоножкой! Аленушка из русской сказки — с кукольным личиком, с русой косой, с зелеными глазами — шла ко мне, припадая на короткую левую ногу, как Баба-Яга.

Я заставил себя не дрогнуть ни одним лицевым мускулом. Я вышел из машины, жестом лондонского денди открыл ей дверцу и повез в Дом кино на просмотр французского фильма, в котором Ив Монтан играет коммуниста-подпольщика, скрывающегося от немецкой полиции в квартире своего товарища по подпольной борьбе. Дочь этого товарища, семнадцатилетняя Клаудиа Кардинале, влюбляется в него в первом же эпизоде и потом весь фильм они занимаются сексом — с утра до ночи в отсутствие отца этой девочки и даже ночью, когда он сладко спит, устав весь день печатать антифашистские прокламации. При этом то была далеко не порнуха и даже не эротика в плоском смысле этого слова, о нет! То была эротическая кинопоэма, чистая, как свежие простыни, которыми Клаудиа Кардинале каждый раз медленно, очень медленно, почти ритуально застилала широкую отцовскую кровать перед тем, как в очередной, сотый раз отдаться на ней своему возлюбленному коммунисту в совершенно новой, еще не виданной зрителем позе. Хрен их знает, как эти французы умудряются даже при сюжете, родственном «Молодой гвардии», создать «Балладу о постели»! Громыко на них нет, вот в чем дело!

Нужно ли говорить, что в ту ночь я был болшевским Ивом Монтаном, а моя хромоножка — подлипской Клавой Кардинале? И что на застиранных в болшевской прачечной простынях мы испробовали все российские и французские позы любви, невзирая на то, что левая нога моей сказочной Аленушки была искривлена и на целую ладонь короче ее прелестной правой! Но дело не в этом. А в том, что в короткие моменты отдыха эта Аленушка, лежа на моем плече, рассказала мне о своем детстве. О том, как ее отец-алкоголик являлся по ночам домой в дупель пьяный и с порога орал ей, восьмилетней, и ее матери — железнодорожной проводнице:

— Подъем! Песни петь будем! Вставай, Аленка, и запевай! Мою любимую — запевай! А не будешь петь — я твою мать на твоих глазах иметь буду!

И восьмилетняя девочка, дрожа в ночной сорочке, пела отцу его любимые «Расцветали яблони и груши» и «На позицию девушка провожала бойца». А когда ей исполнилось четырнадцать, он спьяну полез ее насиловать, и она выпрыгнула в окно с третьего этажа и сломала ногу…

Ровно через неделю мы с Роговым принесли в Госкино мой исправленный сценарий. И та же Громыко стала листать его при нас, приговаривая:

— Вот теперь другое дело… Пионеры идут колонной — очень хорошо… И пятого бандита нет, спасибо…

И только на сорок восьмой странице она застряла, запнувшись на новом тексте — там был совершенно новый эпизод. Там пьяный отец одного из пацанов-хулиганов врывался среди ночи в свою квартиру, из которой он уже пропил всю мебель, и орал с порога жене-проводнице и восьмилетней дочке:

— Подъем, пала! Вставай, Аленка, и запевай! Мою любимую — запевай! А не будешь петь — я твою мать на твоих глазах драть буду!

И восьмилетняя девочка, дрожа в ночной сорочке, вставала с раскладушки и тонким голоском пела отцу «На позицию девушка провожала бойца». И мать ей подпевала. А отец, сев за стол, слушал и плакал пьяными слезами…

Дочитав этот эпизод, Громыко подняла на меня глаза и посмотрела совершенно иным, словно прицеливающимся взглядом.

— Да… — произнесла она врастяжку. — Вы, конечно, выполнили наши поправки… Но зато вписали такой эпизод!..

Я открыл рот, чтоб ответить, но Роговой наступил мне на ногу и упредил.

— Всё будет хорошо, вот увидите! — поспешно сказал он. — В конце концов, если вам не понравится, эту сцену можно будет вырезать прямо из картины!

— Не знаю… не знаю… — произнесла Громыко и понесла сценарий наверх, начальству.

Роговой велел мне ждать его на улице, в Гнездиковском переулке, а сам поспешил за ней — после триумфа своих «Офицеров» и «Юнги Северного флота» он без стука входил к любому начальству. И через двадцать минут выскочил из Госкино — радостный, как на крыльях.

— Всё! Запускаемся! Правда, эта сцена повисла, они ее будут смотреть после съемок отдельно, но…

— Хрена ты вырежешь эту сцену! — взорвался я. — А если вырежешь, я сниму свою фамилию с титров!

— Да ты что?! Успокойся! Ты полный псих! Кто собирается вырезать эту сцену?

— Как кто? Они! Они считают нас лакеями! Считают, что мы обязаны показывать им на экране, что вся страна счастлива под их мудрым руководством! А всё, что может испортить их кремлевское пищеварение, — долой, вырезать!..

— Тише! Идиот! Что ты орешь на всю улицу?!

— А ты видел, как она на меня смотрела? Как будто уже влепила мне «десятку» по пятьдесят восьмой «прим»! Но я им не холуй! Если ты не снимешь эту сцену или выбросишь ее потом…

— Да не выброшу я, не выброшу! Это лучшая сцена сценария, но ее не было в предыдущих вариантах! Когда ты ее придумал?