Что до меня, то я с весьма умеренным нетерпением ожидал условленного свидания и с удовольствием перепоручил бы сей промежуточный приз своему заместителю, но, к сожалению, не имел такой возможности. Обреченный, таким образом, следовать своему плану, я на несколько драгоценных минут затянул партию в биллиард и наконец отправился к леди Олдборо.

Судьба не сжалилась и не послала мне какого-либо несчастного случая, который помешал бы осуществлению моих намерений, и точно так же не дано было сбыться моей надежде на то, что леди Олдборо почему-либо не будет расположена принять мои извинения за то, что заставил ее ждать. Увы! – вместо того чтобы выбранить меня за недостаток пунктуальности, она предпочла свалить все на часы и похвалила меня за прибытие на полчаса раньше срока!

Я застал ее за туалетом, на который она, несомненно, потратила немало времени и усилий – с плачевным результатом. Наряд ее был смешон: что-то среднее между дезабилье и бесформенным вечерним платьем. Сей топорщившийся от золотого шитья балахон безобразно сидел на ее фигуре, которая отнюдь не являлась фигурой нимфы; грудь была высоко поднята, а возможно, и подложена ватой – и зря, потому что органы чувств не способны поддаться на такой грубый обман. Не настолько наивная, чтобы не замечать разрушительных следов времени, но прилагая бешеные усилия с целью затушевать их, леди Олдборо истощила весь запас краски, пудры, шелков и драгоценностей, дабы придать лицу и фигуре более привлекательный вид; однако природа успешно сопротивляется попыткам ее приукрасить, а мы, мужчины, поднимаем на смех женщин, хотя все их усилия направлены на то, чтобы доставить нам удовольствие. Обманываясь сами, женщины не способны обмануть противоположный пол – как он ни заслуживает быть обманутым. Кто будет настолько слеп, что не заметит разницы между мертвыми красками, положенными перед трюмо, и естественным румянцем; между свежей, гладкой, упругой кожей, какая бывает в пору цветущей юности, и поддельным глянцем, напоминающем блеск облупившейся эмали? Короче говоря, и лицо-то невозможно подделать, а полагаться на одежду ради исправления недостатков фигуры так же глупо, как если бы торговец тканями попытался всучить вам тюк грубого холста вместо тончайшего батиста, причем часть товара торчала бы из прорехи в упаковке. Умеренно наложенный грим и со вкусом подобранные украшения могут придать блеск заурядной внешности, но уж никак не скрыть почтенный возраст либо уродство.

Вот какое впечатление произвели на меня жалкие потуги леди Олдборо. Я смотрел на нее с усмешкой, которую она, в ослеплении страсти, несомненно, приняла за одобрительную улыбку. Смущение, вызванное стыдом за самого себя, едва ли не выдало мои истинные чувства, но ей было угодно истолковать его как волнение, почти экстаз, мешавший мне выразить словами переполнявшее меня счастье. Меньше всего можно было заподозрить в подобном заблуждении опытную даму, к тому же (хотя об этом прямо не говорилось), отдающуюся мне на определенных условиях. Но если страсть в любом возрасте не отличается последовательностью, чего же ждать от впавшей в детство матроны?

Наконец мне удалось, не без насилия над собой, принять подобающий случаю вид. После слабого сопротивления с ее стороны, нескольких призывов к благоразумию (звучавших в ее устах особенно нелепо) и очаровательных ужимок, изображающих застенчивость, несколько неожиданную в женщине, пережившей пятерых мужей, леди Олдборо соблаговолила опереться на мою руку, и мы двинулись к экипажу: она – сияя, я же – с холодной решимостью человека, не имеющего собственных желаний и полного сожалений о том, что приходится выполнять чужие.

В скором времени колесница, подобная той, что доставила Цезаря к месту свершения его судьбы, благополучно остановилась у парадных дверей, и я ввел свою даму в сей приют блаженства.

Природа создала женщин не для вольностей, наносящих урон их чести. Леди Олдборо была – или прикидывалась, а я был слишком равнодушен, чтобы доискиваться правды, – новичком в такого рода делах и всячески это подчеркивала. Обстановка и убранство квартиры, всевозможные удобства, благоприятствующие любовному свиданию, послужили темой разговора и скрасили неловкость первых минут. Леди Олдборо пришла в восторг от пушистых ковров и накидок, а также от мягких подушек на гигантской софе – предметов, недвусмысленно указывавших на назначение этого гнездышка.

Наконец подали ужин; здесь тоже не было упущено ничего, что могло бы удовлетворить самый придирчивый вкус и возбудить чувственность. Безукоризненно вымуштрованные слуги тотчас удалились, за исключением одного, которому я абсолютно доверял; немой, как рыба, от потчевал нас отменными винами. Сия прелюдия была совершенно необходима, потому что, несмотря на молодость и неукротимый темперамент, в эти минуты я страдал от отсутствия влечения и остро ощущал потребность взбодриться.

Ужин прошел в непринужденной, доверительной атмосфере полного согласия. Я уже начал было воодушевляться и входить в роль, в том числе и благодаря чувству юмора, которое помогло мне увидеть вещи не в столь мрачном свете, и даже нашел свою партнершу достаточно забавной, чтобы развлечься в соответствии со своим замыслом. С каждой минутой я все больше старался угодить и уже был почти готов поставить точку в этом приключении. Воображение также пришло мне на помощь, приукрашивая, насколько возможно, предмет моих домогательств и играя на любознательности. Еще немного – и во мне должна была заговорить чувственность!..

Но тут леди Олдборо весьма неосторожно погасила едва затеплившийся огонек. То ли желая поддразнить меня, то ли заранее торжествуя свою победу и слишком полагаясь на власть, которую она якобы приобрела над моим сердцем, она рискнула упомянуть Агнес – и не могла придумать ничего более несвоевременного, ибо добилась лишь того, что вновь заставила меня сравнивать – и, разумеется, не в ее пользу. Возможно ли было вспомнить цветущую юность, свежесть и изумительную красоту Агнес и не проникнуться отвращением к жалкому существу, которое я видел перед собой, испытывая шок, подобный тому, какой вызывают у своих жертв оперные злодеи? Напрасно леди Олдборо удвоила пылкость свою и нежность – они лишь удвоили мое отвращение. Рядом пылал огонь – я же превратился в ледяную статую.

Отчасти затем, чтобы выиграть время и привести в порядок чувства, отчасти для мщения, я прекратил боевые действия и начал выказывать своей даме почтение, которое в определенных ситуациях воспринимается женщинами как злейшее оскорбление, тем более невыносимое, что они не могут, не уронив достоинства, в этом признаться. Я наслаждался смятением леди Олдборо с жестокостью тирана, упивающегося муками своих вассалов. Этим я поставил ее в еще более неловкое положение, но и мое было ничуть не лучше. Наконец мне на выручку пришло спасительное самолюбие. Сознание того, что я покрыл себя позором, сослужило мне более верную службу, чем чувственное влечение; мысль о бесчестии скомпенсировала недостаток эмоций и заставила возобновить преследование, которому я и так уже отдал – преодолевая внутреннее сопротивление – слишком много времени и сил.

Благодаря невероятному усилию воли я напомнил себе о том, что считал весьма неприятной обязанностью, и дал волю – чего обычно совсем не требовалось – самому разнузданному воображению, от которого тянутся к центрам наслаждения тысячи незримых нитей. Я с новой горячностью возобновил свои атаки и положил конец опасениям дамы, как бы ей не пришлось вернуться домой с грузом все той же добродетели, которую она вручила мне в надежде на лучшее применение.