Они вернулись наверх. Друг «продегустировавший» несколько снифтеров коньяка, объявил, что покидает их.

— Вы будете Львиным Сердцем, Ричард, если отвезете Настю домой. А я… сейчас приеду, усядусь в кресло и… отдамся иному миру. Читать буду.

Настя с Диком вышли на улицу и помахали уезжающему Другу. Ей было немного неприятно, что он так вот оставил ее с другим мужчиной, и в то же время она была раздражена — «никогда он не настаивает, никогда».

— Ну, сумасшедший татарин!

Настя хотела возмутиться на такое прозвище, но Ричард не дал ей, заглотнув ее губы своими. Он стоял, уперев руки в стену над Настиными плечами. Света в прихожей почти уже не было. Она выскользнула из-под его рук, присев, и ушла в ванную.

Ричард позвал ее из спальни. Как она и ожидала. В комнате горела голубая лампа. Здесь был мягкий ковер — она оставила босоножки в ванной. Ричард сидел на полу, уперевшись спиной в кровать, — перед ним был поднос с бутылкой шампанского и наполненными бокалами. Настя села рядом, они чокнулись, и она увидела поблескивающие волоски на кисти его руки, чуть видные из-под манжета. Она тут же вспомнила Сашины руки, с прямыми, как сосиски, пальцами, абсолютно бесхарактерные, как и он сам. У Дика были крупные ладони, но с тонкой костью запястий.

Они скромно сделали любовь. Будто проверяя друг друга, узнавая. Чтобы освободиться от условностей первого раза и делать любовь лучше и дольше во второй. Насте показалось, что она уже слышала такие интонации — Ричард будто удивлялся. Ну да, так фотографы удивлялись, переворачивая листы ее портфолио: «И это ты? И это тоже ты?!» Она всегда немного раздраженно отвечала, что, конечно, это она, и зачем бы ей были чужие фотографии в ее портфолио. «Тебя много. Разной», — говорили ей.

— Ты в постели, как пуссикэт[94]. Совсем не такая, как в жизни. Грозящая взорваться бутыль кока-колы ты в жизни. Ха, советская кока-кола! — еще Ричард подумал, что не знай он, что она манекенщица, он бы и не догадался.

Она была очень худая, да, но все же равномерный слой мяса покрывал ее длинное тело. Он потрепал ее по ляжке: «Хочешь еще шампанского, пусс?»

«Вот уже и прозвище мне придумал. Человек, которого я и не знаю совсем…» — она взяла бокал. Ей, правда, прозвище Ричарда больше нравилось, чем Сашино: ласточка. Или Арчино — зайчик. Жалостливое какое-то. «Пусс» все же из породы царапающихся. «Сумасшедший татарин» тоже льстило.

Утро было отмечено по-американски — стаканом апельсинового сока, который принес в постель американец. Не убегающий на работу в Вайдвей.

Они решили отправиться на океан, где предполагалось меньше смога. По Сансет-бульвару, через Беверли-Хиллз. Район начинался «пощечиной общественному вкусу». Человек, заплативший несколько миллионов наличными, мог позволить себе целый штат советников по обновлению дома. Но он, видимо, посмеивался откуда-нибудь из Кувейта над проезжающими мимо его творения.

Невысокая ограда была заменена высоченной с колоннами из… пластиковых камушков. На каждой помешалась ваза с… пластиковыми же цветами. На участке не было оставлено ни единого дерева — но в любое время дня там присутствовал садовник. Видимо, он подкрашивал пластиковые цветы. Или же статуи. Все они были выкрашены в цвет человеческого тела. Смуглого, как и хозяйское. Так же на всех были покрашены волосы. И в паху, и под мышками. Общественники беверли-хилловцы жаловались в газетах. Когда они жаловались в не беверли-хилловских — оставались безучастными.

Сансет кончался в океане. Ричард оставил машину в паркинге ресторана «Грэй Стон», купил пакет картофельных хлопьев, и они с Настей расположились на скалах.

— Почему ты бросил архитектуру, Дик?

— Я плохо о себе думал. Да-да. Надо было навязывать себя, а я… навязывался польской женщине, ха-ха! — и он подбросил картофельную чип в небо, где кружила стая чаек.

Настя прикрывалась руками от птиц: «Только в поэзии чайки красивы и романтичны. А в жизни — гадки… Ричард мог бы стать по возрасту отцом Виктора, ему, видимо, столько же лет… Ха, я как будто выспалась с папой Виктора…»

Дик опять подбросил картофелину, и чайка, наглая и в то же время трусливая, схватила ее и бросилась прочь.

Фабрика Аксидента находилась в здании, идущем на снос. Недалеко от Лаффает-парка, на 6-й улице.

Громадный зал был с антресолью, где помещался офис, приемная и съемочная площадка, на которой Настю снимали неделю назад. Внизу же помещались стиральные и сушильные машины, в которых Аксидент при помощи ассистентки Лори и рабочих-мексиканцев очеловечивал ткани. Скупал он свои марли и джерси на заводах, где их использовали вовсе не в фашион целях.

Лори спустилась с антресоли, неся на вешалке платье для Настиного тэста. Это была сиреневая марля — маленький верх, который мог быть очень секси, и юбка с воланом. Сама Лори была одета сразу в несколько таких юбок, одна ниже другой.

— Настия! Ты видела наши плакаты? О, мы получили столько комплиментов… Аксидент, эй! Сейчас он принесет. Мы уже отправили их в Нью-Йорк.

Все дизайнеры готовились к демонстрациям весенне-летнего сезона, хотя осень только начиналась. А в Лос-Анджелесе вообще непонятно было — что начинается, что заканчивается.

Аксидент сбежал вниз в развевающихся панталонах и со множеством шарфиков на шее. Один он тут же повесил на шею Насте. Этот длинный, измятый кусок марли цвета жареного каштана стоил 40 долларов. Должен был быть мятым, чтобы столько стоить. Аксидент положил на стол цветные плакаты, и Настя, не будучи фотографом, увидела, что они просто плохого качества, даже немного вне фокуса. Но все это прощалось из-за их живости. Яркости. Крика. Они кричали, как и Настин раскрытый рот, где она держала маску тигра в руке, хохотали, как и Настя с картонным попугаем. Лори достала кучу пробных снимков. Их было так много, все они были такими… сумасшедше-фантастичными.

Она уехала от Аксидента радостная. С грустинкой. Ехала к такому же чокнутому Оливье, как Лори с Аксидентом, которые умели сочетать в себе работу со страстью. «Не то что эти мерзкие тетки из I.Magnin или Saxs Fifth Avenue. Работая с ними, только и думаешь — поскорее бы закончить!»

Музыка была слышна из студии Оливье еще с улицы. Дверь — нараспашку, Оливье уже щелкает вспышкой, проверяя свет.

— Салю, бэйби! Что это за говно? — Оливье имел в виду платье на вешалке, внесенное Настей в студию. — О'кей, разберемся. Релакс[95]. — Он подбежал на полусогнутых, будто все еще смотрел в объектив, чмокнуть Настю в щеку.

Она уже привыкла, что он почти никогда ее по имени не называл, вечно матерился, звонил ей и вопил без «здравствуй»: «У меня гениальная идея!», или сам приезжал, не предупредив, с какими-нибудь жуткими щипцами для завивки и экспериментировал на Настиных волосах, а потом снимал, снимал, снимал…