— Ну…

— Баранки гну. И как?

Петька пожал плечами:

— Нормально.

— А людей рубить?

— Так они ж враги!

— Дурак!

— А че сразу дурак-то?!

Чeпай заметил, что все еще держит Льва в руках, положил талисман в плошку, стоящую на полке, и начал сначала:

— Ты вспомни: вот мать, или отец, не знаю, кто, велели тебе курице башку оттяпать. Взял ты топор, взял курицу. Страшно тебе было?

Петька вспомнил, как дрожали руки, как неловко ударил по куриной шее и не сумел перерубить до конца, как курица вырвалась и начала плясать по двору, хлеща кровью в разные стороны, распугивая своих живых товарок и петуха.

— Страшно, — признался он.

— Всем страшно. И я на войне когда в первый раз убил, сильно боялся. Убил-то не человека, лошадь, а всю ночь кошмары снились. Так вот эта штуковина, — Чепай кивнул на плошку, — она весь страх из тебя высасывает. И кажется тебе, что можно все, и никто тебе не помешает. Ты как ангел господень становишься. Или бес. Ты силу за мной чувствуешь и идешь, а я, может быть, самый что ни на есть антихрист! Что, проняло? Вот всех так пронимает, это страх перед зверем. Мы не потому побеждаем, что нас боятся, а потому что сами не боимся. Ну, чего осклабился?

— Я?

— Любись конем, хватит лыбиться!

— Я молчу.

— Вот и молчи. Нашелся тут, улыбается он. Зубы лишние? Пойду лучше посплю, чем тебя тут, обормота, просвещать…

Чепай встал, сбросил попону и гордо пошел в избу. Петька понадеялся, что начдив забудет фигурку, но тот на полпути спохватился, вернулся в конюшню и забрал из плошки Льва, пригрозив порученцу кулаком.

Петька вздохнул и махнул рукой. Как говорил его отец: не жили богато, нечего и привыкать. Надо тоже пойти и доспать хоть немного.

Но не спалось. Перед глазами вспыхивали и разлетались мелкими брызгами видения, одно другого краше.

Вот, например: Чепай возглавляет армию и мчится на своем «форде» во главе тьмы-тьмущей народу, занимая с ходу и Пермь, и Екатеринбург, и Тюмень, и катится эта волна дальше, все более разрастаясь, накрывая собой всю Сибирь. Вот уже идут к нему на поклон со всем уважением и Фрунзе, и Троцкий, и даже, чем черт не шутит, сам Ленин! И вскоре Чепаев несет мировую революцию всем народам, ведь его армия ничего не боится и потому непобедима.

Или еще лучше: дать жару сначала белым, а потом красным. Слишком уж большевики зазнались. Еще не выиграли войну, а ведут себя будто победители — важничают и указывают остальным, что делать. А вот если бы…

— Петька!

Петька открыл глаза. Уже рассвело. На улице орал Чeпай.

Мир

Утром Чeпай пошел умыться и увидел в бочке с водой свою страшную обгоревшую физиономию. С опаленными усами и шевелюрой вид был такой срамной, что Чeпай решил постричься и побриться.

Петька, проспавший все на свете, забегал в поисках приборов, велел хозяйке нагреть воды и уже через полчаса защелкал ножницами.

— А что, Василий Иванович, может, с такой силой сам возьмешься порядок наводить? — спросил Петька, ровняя виски. — Смотри, как коммунисты нашего брата гнобят, хуже белых.

— С какой силой?

— Ну, со Львом своим…

Василий Иванович поиграл желваками, но сдержался и начал издалека:

— У вас тараканы дома были?

— Были.

— Выводили их?

— Сколько раз. Ничего их, проклятых, не берет.

— Вот смотри. Приходит к вам в деревню человек и говорит: знаю, мол, верное средство, тараканничаю с малолетства, опосля меня ни клопов, ни тараканов не останется. Если выведу, возьмете меня старостой?

— Если выведет, отчего бы и не взять.

— И вот вывел он всю эту нечисть, но при этом все хаты подпалил, стекла повыбивал, скотину заморил и взял втридорога. Возьмете его в старосты?

— Да я за это ему по шее дам и деньги заберу, — возмутился Петька и едва не отхватил Чепаю пол-уха.

— Ох, любись ты конем, осторожнее! То-то и оно, что плох тот работник, который одно дело делает, а другое портит. Ты посмотри — мы уже полтора года воюем с тобой вместе. Что мы за это время делали? Убивали, взрывали, жгли. Ничего не строили.

— Так ведь война…

— Что с того, что война? Война закончится, надо будет все сначала начинать. А мы ничего не умеем, только убивать, взрывать и жечь. Никому мы не будем нужны.

Слова командира показались Петьке обидными. Как это — никому не нужны?

— Неправда твоя, Василий Иванович. Я вот цирюльником могу заделаться или, к примеру, корову доить, или на машинке швейной вышивать.

— Это, Петька, тебе сейчас так кажется. О чем мы думаем? Жрачку добывать не надо — не закупит командование, значит, сами у гражданских отберем. Жилье? Расквартируемся как-нибудь, потесним хозяев. Бабы? Сейчас самое оно, можно не жениться, только пару слов сказал про «ваши трехдюймовые глазки» — и любая твоя, выбирать же ей не приходится. Чем тебе не коммунизм? А как закончится война, вернешься домой, а у тебя спиногрызов полная изба, хозяйство развалилось, работу искать надо. Тут и подумаешь — я же за вас кровь проливал, кормите да поите меня за это. Ну, проливал ведь?

— Проливал.

— И немало пролил. И своей, и чужой. Только ведь в мирное время послушают тебя, послушают, а потом скажут: хватит подвигами своими хвалиться, сейчас не война, некогда нам подвиги твои вспоминать. И будут правы!

— Почему это — правы?

— Да потому что на войне ты — герой, а в мирное время — обуза, особенно если без ноги, без руки или еще без чего, сам понимаешь.

— Ерунда выходит. Получается, мы революцию делаем, а пользоваться другие будут?

— Во, наконец-то до тебя доперло! Никому ветераны не нужны, это я еще в пятнадцатом году понял, когда с фронта вернулся. Ты видел у меня медали? Я — Георгиевский кавалер. Герой войны! А что я после той войны увидел? Бедность и несправедливость. Сегодня ты воюешь за государство, а завтра об тебя ноги вытирают. Кто-то, конечно, извернулся, наплевал на воинскую славу и снова в лямку впрягся. Но ведь память — ее никуда не деть, только пропить можно. И поймешь однажды, что воевал ради этой мирной жизни, а удовольствия от нее получить не можешь, потому что так просто, как на войне — врага убей, с товарищем поделись махоркой, — не будет. Вот победим мы в войне — нас коммунисты первыми и сгноят, когда все наладится.

— Что же сейчас делать?

— Не знаю, Петька, не знаю. Для начала — побрить меня как следует, а то страшон я, как смертный грех.

Мысль о мирной жизни крепко засела в головах начдива и ординарца, и оба сосредоточенно молчали. Петька побрил Василия Ивановича, отчего лицо Чепаева сделалось совсем худым и изможденным. Стало заметно, что улыбчивое выражение ему придавали подкрученные вверх усы. Сейчас уголки губ стали опущенными, и собственное отражение лица Чепаю очень не понравилось.