Госпожа Лекосс толкнула дверь кабинета, и Консьянс очутился перед медиком, слышавшим почти весь разговор.

— Итак, пришел и твой черед, бедный мой блаженный, — сказал врач. — Иди-ка сюда, посмотрим, может быть, найдется возможность… говорят, ты слаб умом.

— Да, сударь, — простодушно подтвердил Консьянс, — так говорят.

— И это правда?

— Ну, конечно, если так говорят, должно быть, так и есть.

— Но мне важно знать твое мнение. Мне и в голову не приходит сделать из тебя философа, поэта или государственного деятеля, — улыбнулся доктор. — Посмотрим, что же ты сам о себе думаешь?

— Сударь, — ответил Консьянс без малейших колебаний, — если вы изволите говорить об уме, то, полагаю, Бог поместил меня среди самых смиренных своих созданий.

— Ты и вправду так думаешь? — спросил медик, изумленный ясностью ответа как по мысли, так и форме. — Ах, ты так полагаешь, и кто же тебе это внушил?

— Все очень просто, господин доктор: за исключением общества моей матери, затем матери Мариетты, самой Мариетты и маленького Пьера, ее брата, за исключением семейных, по своей сути душевных отношений, я предпочитаю общаться скорее с животными, чем с людьми.

— О, — пробормотал врач, — ты прав, дитя мое; быть может, это доказательство простодушия, но это не идиотизм. И почему же ты предпочитаешь животных человеческому обществу?

— Да потому что, как мне кажется, они более послушно выполняют предначертания природы, поскольку действуют в соответствии с собственной натурой, поскольку все, что они делают, вытекает из их инстинкта и поскольку животные, дарованные Богом человеку ради его пользы, естественно и просто служат ему на пользу: одни, такие, как лошадь, осел и собака, жертвуют своей свободой, другие, такие, как быки, бараны, куры, — своей жизнью. Ведь я, зная их язык и будучи убогим, лишенным, как и они, разума, слышу порою, как они жалуются, но они никогда не проклинают.

Врач с удивлением посмотрел на Консьянса:

— И кто же, по-твоему, велел животным вести себя таким образом?

— Бог, — ответил юноша.

— Ах, неужели благодаря простоте своего ума ты беседуешь с Богом так же, как беседуешь с животными?

— Нет, потому что я не могу видеть Бога так, как вижу их. Бог незрим и нематериален.

— Тогда что же такое Бог?

— Бог — это вселенская душа, разлитая в природе, душа, чьим атомом, частичкой, вздохом — и не более того — мы являемся, и, однако, этого достаточно, чтобы вдохнуть в нас жизнь. Бога не видят, господин доктор, его чувствуют.

Изумление добряка доктора перешло в озадаченность.

— Кто тебя этому научил? — спросил он.

— Долгие ночи, проведенные в раздумьях среди леса, шепот ветра в кронах высоких деревьев, лепет ручья в лугах, красота цветов на лужайках.

— А не повлиял ли на тебя кюре из твоей деревни?

— Наш кюре об этих вещах никогда не говорит; однажды я хотел потолковать с ним об этом, но он только пожал плечами и сказал: «Да, мой друг, да, мой друг!» Затем, полный сочувствия, он удалился, шепча: «Бедный блаженный!»

— Значит, ты никогда не говоришь с ним об этом?

— Разумеется, господин доктор.

— С кем же ты тогда об этом беседуешь?

— С теми, кто сам говорит об этом, — с ночью, с ветром, с ручьем, с цветами.

— Следовательно, если бы там, в воинском присутствии, тебя спросили о твоей умственной отсталости, ты так бы и ответил?

— Конечно же, господин доктор.

— Ты не мог бы ответить, ты не мог бы сказать попросту: «Я не знаю» или «Я не понимаю».

— Я сказал бы так, сударь, если бы я действительно не знал и не понимал.

— Да, но если бы ты знал и понимал?

— Это значило бы лгать, господин доктор.

— А ты не согласился бы солгать ради того, чтобы не быть солдатом?

— Нет, сударь.

— Ну, а если бы тебя об этом попросила твоя мать и даже Мариетта?

— О, они не стали бы меня об этом просить; если бы я лгал, я уже не был бы слаб умом, я не был бы, как вы говорите, блаженным, я поступал бы так, как поступают все люди, но уже не так, как поступают животные.

Юноша покачал головой и добавил:

— О нет, я не стал бы лгать, даже если бы меня об этом попросила моя мать и Мариетта.

— Черт возьми! — вырвалось у врача. — Что за странный идиот! Ничего подобного я еще не видел!

Затем, проникнувшись острой жалостью к несчастному юноше, он сказал:

— Давай-ка посмотрим твое тело, так как со стороны души надеяться не на что.

И он велел Консьянсу раздеться.

Консьянс не имел никакого представления о стыдливости, как ее понимает общество; для него стыдливость не означала не показываться на людях более или менее обнаженным: разве животные, цветы, деревья не представали перед ним обнаженными? Для него стыдно было обманывать, стыдно лгать, делать что-то нехорошее.

Юноша снял с себя всю одежду.

Бедный Консьянс! И с этой стороны ему не на что было надеяться: тело его оказалось столь же прекрасным и чистым, как его душа: юношу можно было бы назвать живым соперником Ганимеда или Аполлона.

Теперь покачал головой г-н Лекосс.

— И с этой стороны не на что надеяться, — заявил он. — Одевайся, дитя мое! Ах, да, может, зрение!..

И он знáком велел Консьянсу подойти к нему поближе:

— Посмотрим твои глаза!

Консьянс повиновался.

— О, странное дело, — удивился г-н Лекосс, — у тебя никталопия.

— Я не понимаю, сударь.

— Это значит, — ответил медик, — что ночью ты видишь так же, как днем.

— Это правда, ночью я вижу даже лучше; все предметы тогда одного цвета — только голубого, более или менее темного, в зависимости от освещенности.

— И далеко ли ты видишь?

— О, очень далеко, сударь.

— Ладно, проверим. Такого рода явления наблюдали.

Врач взял очки с зелеными стеклами и примерил их к Консьянсу.

— Ну, как? — спросил он.

— Ах, господин доктор, — попросил пациент, — снимите с меня эти противные очки, они делают меня слепым.

— Значит, ты в них не видишь?

— Я словно в тумане.

— Посмотрим еще: какую вещь я держу перед тобой?

— Мне кажется, это скатерть.

— Какого она цвета?

— Похоже, серого.

— Так оно и есть, — сказал доктор, — в темноте вишнево-красный кажется серым. Ну-ну! Выдать его за близорукого не удастся.