Для страсти одной ночи — наверное, пойдет. Но для бытовой жизни лучше человек, с которым можно разговаривать.

Я пытался быть мачо до 35 лет. Тому, почему я стал таким, способствовало множество мелких и крупных причин, но ни одна из них меня не оправдывает.

Мелкие любовные неудачи взросления, к которым я, ребенок, заласканный родителями и с развитым самолюбием, относился слишком трагически, нищета 1990-х годов, когда одеваться приходилось во что придется, не говоря уже о еде, отсутствие протекции и, следовательно, «места» в Москве — все эти привходящие запихнули меня в ряды мстителей за поруганную мужскую честь, и свою, и чужую.

Я начал мстить женщинам от неуверенности и страха ввязаться в настоящие отношения. Это было подобно спорту: чем губительнее были последствия кратких связей, тем больше горького удовлетворения я ощущал. Воронка засасывала.

Можно сказать, я увернулся от бездны в последний момент…

Те женщины, что вышли из общей игры целыми, до сих пор меня ненавидят. И у них есть для этого все основания.

Краткая связь… то, что вспыхивает нежданно, импульсно и ослепительно горит несколько дней, в которые человек мечется, будто больной, летит на крыльях своего чувства… во всем этом вдоволь животного и где-то там, на дне, проступает даже отчасти человеческое — но тех времен, когда человек еще не был окультурен. Иные отдают кратким связям всю свою жизнь, подобно порнографическим актерам. Пьеса играется немного напоказ: вот первые письма, первые встречи и первое упоение тем, что еще вчера было запретным, чужим. Дальше — новый этап обладания, повеления, нарастания жестокости и — не успеваешь оглянуться — наступает третий этап: в войне самолюбий разгорается огонь расставания. Измученный постоянной болтанкой (да? нет? сегодня — да или нет?) говорит: я больше не могу.

И только здесь ставится точка: ты говоришь — а мне и не надо было ничего этого. Твоя жертва была напрасна. Она была ничтожна. Я уже почти ничего не помню.

В этом есть даже какая-то мрачная поэзия.

Истинная поэзия, которой не место среди нормальных людей.

Я до сих пор не понимаю, как оказался среди московских юношей такого склада. Не легкомысленных «пикаперов», которым важны победы на время, а именно изнеженных, занятых лишь собственными внутренними трагедиями юнцов, калечащих окрестные жизни направо и налево, благо в Интернете можно закрутить, продолжить и разорвать романы любой степени накала. В мачизме, конечно же, есть свое легкомыслие, но кутается оно в романтический плащ.

Ведь я хотел быть женатым, иметь детей… и так же четко понимал, что боюсь, смертельно боюсь чего-то постоянного, на долгие годы. Для того, чтобы решиться на брак, нужна или глупость, или смирение. Последнее пришло ко мне в возрасте за 30, когда ушло первое. Можно сколько угодно оправдываться, почему так случилось, но я знаю одно — меня ничто не оправдывает.

Я всегда буду благодарен своей жене еще и за то, что она каким-то неведомым мне способом смогла вытянуть меня из порочного круга. Чтобы перестать быть мачо, надо всего-навсего успокоиться.

И перестать себя ранить.

Углубляясь в замыслы Творца относительно нас, беспощадно разделываясь с понятиями, мы, конечно же, обязаны поговорить о зеркальном отражении мачо в женщинах. Это стервы.

Коротко говоря, это то же самое мачо в юбке:

— неуверенность в себе как основа постоянной внутренней и внешней трагедии;

— культ силы, «побед», оборачивающихся сплошными и фатальными поражениями.

Стерва — воплощенная сила и такое же воплощенное бессилие. Стерва, теряющая женскую привлекательность, обращается в ведьму.

Нерв ее бытия — желание оставить как можно более глубокую зарубку в жизни того или иного мужчины. Чем глубже рана, нанесенная стервой свое жертве, тем глубже ее удовлетворение и… надежда, что ее-то, такую, точно не забудут.

Быть стервой в России всегда было проще: история страны способствовала появлению женщины не просто мужеподобной по психологическому типажу, но легализации кликуш — женщин, которым по разным причинам (войны, революции, бунты, реформы) не доставалось семьи и даже элементарного мужского внимания.

Русская женщина определенного склада повышенно избирательна к избранникам: каждая черта будущего претендента на нее, говорящая о его потенциальной слабости, влечет за собой целый шквал иронии, презрения и насмешек.

Западная цивилизация воспитала свою стерву на совершенно других основаниях — самостоятельности, активности «вовне». Русская стерва интересна развитием внутренним, уникальной мифологией, качественной градацией избранников.

«Несчастье у нее в крови» — говорят о них совершенно обоснованно. Беда во взгляде, мимике, походке, манере вести себя, говорить, одеваться — все это приманка взведенного капкана. Пружина с лязгом распрямится, когда будет поздно: у стервы заранее готовы счета к любому, даже самому идеальному спутнику. На нем, как на манекене, она выместит всю свою ярость, бешенство, доходящее до неистовства.

Мачо и стервы — близнецы-братья. Почему бы им не искать друг друга, не жениться друг на друге взаимно, «в узком кругу», не создавать пар, понимающих друг друга кожей? Очень просто: потому что в паре, где есть хотя бы один изнывающий от жалости к себе, другой должен быть обязательно преданным, любящим и жертвенным.

Иначе не получается.

В чем же заключается вызов свадьбы? Почему она так хочет быть заметной, видной всему миру?

Думается, оттого, что противостоит свадьбе идея, от которой человечество пытается отказываться в течение всей своей истории.

Эта идея — верность.

Свадьба празднует не только начало новой жизни — семьи и потомства — но побеждает, опровергает и развеивает по ветру неверность.

В науке неверность принято называть серьезным словом «промискуитет». Чувствуете, как мерзко звучит? Что-то есть в этом звучании от «проституции».

«Промискуитет» (от латинского слова «общий») означает буквально образ жизни, опирающийся на «беспорядочные половые связи». Термин этот был введен в XIX веке социологами, пробующими описать первобытное общество. Много ли они знали о нем, располагая косвенными данными раскопок (египтология как наука началась примерно в том же XIX веке), не умея еще толком читать ни египетские, ни шумерские рукописи на папирусах и камнях?

Достаточно для того, чтобы судить о первобытно-общинном образе жизни.

Зададимся вопросом — естественна ли для человека верность?

По этому поводу в эпоху кризиса традиционной семьи существует огромное количество точек зрения, однако две из них основные — «да, неверность естественна», и «нет, неестественна». Сегодняшние апологеты неверности (они называют ее «свободой») утверждают, что верность продиктована исключительно социальными и религиозными запретами, относящимися в далекому прошлому, но современному разумному человеку не нужно подчиняться им.