Следующим крутил Лариосик. Он прицелился и вертанул бутылку против часовой. Она обернулась пару раз и замерла горлом напротив Юлика. Все радостно загоготали, предвкушая очередное недовольство поцелуйщиков. Делать было нечего. Юлик пожал плечами и равнодушно выставил вперед губы, перекрыв их платком. У Лариосика дрогнуло сердце, оно стукнуло глухо, ровно один раз и сразу умолкло, вернее, он просто перестал его слышать. Так уже было однажды с его сердцем или же с тем, что находится там же, где и оно: сначала сжимает, а потом отпускает. И в тот же момент свербануло в паху, как тогда, в раздевалке, около душа, и опять подернулось в том самом месте, выше и внутри, около крестца. Лариосик подался вперед, медленно приближая свои губы к Юликовым, но внезапно рука его оторвалась от пола, на который опиралась, резко сдернула платок вниз, и в полумраке он отчетливо увидал его губы, сжатые плотно, почти в прямую линию, тонкие и слегка влажные. И тогда Лариосик что есть силы прижался к этим чужим мальчишечьим губам и вжался поцелуем в самый их центр, в самую влажную мякоть и еще успел провести по ним языком. Все снова заржали, расценивая Лариосиков поступок, как невинную импровизацию, родившуюся при помощи остатков каберне. Юлик оттолкнул Лариосика, сильно оттолкнул, так, что тот вылетел из ребячьего круга. На лице его не было и тени улыбки, а глаза смотрели зло и жестко. Он подошел к Лариосику, пригнулся и с размаху заехал ему кулаком в лицо, попав, однако, в ухо. Все опешили…

— Урод! — тихо сказал Юлик и вышел из комнаты.

Лариосик не ответил. Он поднял с пола целовальный платочек и поднес его к уху, продолжая сидеть на полу… Новый, очередной виток волнующей неизвестности вместе с влетевшим в его ухо подростковым кулаком влетал в его неокрепшую молодую жизнь, в самое ее нежное и незащищенное нутро, принеся с собой первое настоящее страдание и первую боль. Тоже другую… Не физическую…

В тот вечер он, ни слова не говоря, поднялся с пола, аккуратно сложил платок, сунул в карман и ушел домой, не дожидаясь десяти вечера, когда должны были расходиться все. Дома он обнаружил на столе записку и пробежал ее глазами. Изабелла Владиславовна писала: «Лариосенька, я не приду до утра, работы просто ужас. На завтрак покушай котлеты и погрей чай. Мама».

Он положил записку на место и рассеянно побрел в мамину спальню, туда, где было большое зеркало. Там он включил полный свет и, развернувшись в три четверти, задумчиво уставился в свое отражение. Кровь на ухе совсем засохла, и две маленькие, плоско затвердевшие капельки прилипли к ушной раковине. Одна из них слегка размазалась при ударе и больше походила на грязь. Зато другая напоминала неровный темно-красный кружок и пришлась ровно на середину ушной мочки, как миниатюрная сережка для маленького уха. Лариосик долго смотрел на кровяную капельку, а затем медленно начал скидывать с себя одежду. Оставшись совершенно нагим, он открыл мамин гардероб и стал выворачивать оттуда содержимое. Черная юбка, которую он отобрал, подходила, но была слишком длинной, тем не менее он отложил ее, приметив такой же, как и сама юбка, длины разрез, тянувшийся сбоку от бедра и до самого низа ткани. Шпильки просто были точно по размеру ноги, и он, надев их первыми, засмотрелся на собственную отведенную в сторону ногу, оказавшуюся неожиданно такой красивой в вечерней лаковой обуви. Лифчик Лариосик выбрал тоже черный, потому что к этому моменту на нем уже красовались черные колготы. В отличие от лифчика они оказались безразмерными и плотно обтягивали ноги, сверху же он просто завернул их несколько раз вокруг резинки. Из блузок он отобрал единственную, любимого нежно-голубого цвета, почти прозрачную, и с удовлетворением отметил, что лифчик его хорошо просматривается сквозь тонкую ткань, хотя красивого рельефа, на который он рассчитывал, не получилось. Тогда Лариосик напихал в пустые лифчиковые чашечки скомканных трусов, носков и еще усилил конструкцию тремя носовыми платками, включая и тот, поцелуйный. После такого принудительного с его стороны вмешательства грудь поднялась, чашечки наполнились, и он снова прикрыл все это блузкой. Сережек у мамы он не обнаружил, зато обнаружил в коробочке кучу всяких пластмассовых украшений, а также колец, бус и обручей, куда нужно просунуть руку. Особенно понравились те, что были из твердой негнущейся кожи, всех почти цветов. Оставалась косметика. Ну, а как пользоваться ею, несмотря на имеющееся разнообразие коробочек, тюбиков и флаконов, Лариосик знал уже не понаслышке — за последний год к первому своему опыту он возвращался не раз…

Через полчаса, завершив туалет, он посмотрел на себя в зеркало и ахнул… Перед ним стояла молодая женщина, со светло-русыми кудрями, с томным взглядом и удивленно приоткрытым маленьким ртом, аккуратно обрамленным ярко-красной помадой с перламутром. То, что цвета бывают — просто, а еще бывают — с добавлением чего-то поблескивающего, отдельно от самого цвета, он понял уже давно, когда приходил в магазин, где было много всякого белья, куда за ним приходили женщины, среди которых были настоящие красавицы, и он тайно наблюдал за тем, как они выбирают покупку, как тонкими пальчиками трогают разные вещи, и все эти вещи были такими красивыми и маленькими, и всегда разных цветов, и часто с кружевами по краю и резиночкой сзади. Именно тогда он заметил, что губы их, этих женщин, и даже не всех, а самых красивых из них, поблескивали еще чем-то, кроме краски, чем-то перламутровым…

Лариосик медленно, подбирая по пути руками длинную юбку, прошел в свою комнату и, как был, лег на спину в свою постель. Горечь и обида на Юлика постепенно улеглись, разгладились и сменились чувством приятным и снова немного волнительным. Он закинул руки за голову и плавно переложил правую ногу на левую. Длинная пола юбки соскользнула с кровати и упала на пол, обнажив бедро подростка. Он провел рукой по бедру и подумал: «Это не я… Это я, но не совсем я… Это он, но не я… Это я, но совсем не он… Совсем не он… НЕ ОН!..»

…Свет погас, но не сразу, а медленно, как в кинозале, и в комнате раздался знакомый звук. С таким же звуком вращалась по паркету бутылочка, тяжелая пустая бутылка из-под шампанского с длинным горлом темно-зеленого стекла, та самая, которая указала тогда на Юлика. Лариосик опустил глаза на пол, и звук внезапно прекратился. Бутылка замерла и горлом своим указывала теперь на него, на Лариосика. Он присмотрелся. К полу бутылку теперь прижимала ладонь, одновременно обнимая ее. Это была мужская ладонь, и он сразу необъяснимым образом это почувствовал. Он поднял глаза и увидал Юлика. Юлик, не снимая руки с бутылки, смотрел на него молча и строго.

— Это ты, Юлик? — спросил Лариосик, не поднимаясь с кровати.

Ни страха, ни удивления не было. Наоборот, все было так, как и должно было быть, и он знал, что Юлик тоже это знает и тоже ничему не удивляется. Юлик поднялся и пересел на кровать рядом с ним. Рука его скользнула по покрывалу и легла на обнаженное бедро мальчика. И Лариосик почувствовал вдруг, что Юлик знает такое, о чем он, Лариосик, еще не догадывается, и что он, Юлик, совсем уже взрослый и гораздо умнее его, Лариосика, и еще, что все это правильно и справедливо кем-то придумано, и никто в этом не виноват — ни он, ни Юлик, ни мама, ни учитель физкультуры Мосейчук. Юлик наклонился, вынул из бюстгальтерной чашечки целовальный платочек, расправил его на лице у Лариосика и внезапно резко припал к его, Лариосиковым, губам. Он пытался разжать их и поцеловать в самый центр, в самую влажную их мякоть, но платок словно прирос к лицу и не позволял добраться ни до них, ни до краев их, ни до самой сердцевины — ни до чего. Лариосик попытался было помочь Юлику, он тоже хотел скинуть прочь ненавистную эту преграду, но руки не слушались, они как будто окаменели, и он не мог оторвать их от подушки, а сам Юлик почему-то другим способом помочь себе не хотел, а только все прорывался и прорывался губами сквозь тонкую ткань платка…