И я с ней согласился.

Несколько недель, на протяжении которых продолжались наши незаконные встречи, я считаю счастливейшим временем своей жизни. Мы с Эллой похищали друг у друга поцелуи в картинных галереях, души наши сливались воедино на парковых скамейках. Мы прикасались друг к другу в настороженной темноте кинотеатров. Мы наслаждались затишьем перед бурей, и то, с каким трудом нам удавалось видеться, лишь добавляло нашим встречам сладости.

Для нас с Эллой, как и для всех тех, кто проживает первую волну незаконной любви, волшебство заключалось в настоящем. У этой любви не было будущего — в ее начальном, первозданном виде; тем не менее она связала нас друг с другом так крепко, что я до сих пор ощущаю ее в своей душе. В те недели я по-настоящему начал жить — как никогда прежде и как никогда потом. Я не был рыбой в стае, а если и был, то эту стаю мы с Эллой создали только для себя и плыли по океану вдвоем.

То было время всяческих свершений, наша любовь вдохновляла нас, именно те дни стали периодом истинного расцвета моей музыки.

Помню, как Элла проводила в моей крошечной комнатке в мансарде долгие часы, слушая мою игру. Она всегда сидела на полу, в одном и том же полусогнутом положении, на подушке, брошенной в углу, где скат крыши подступал почти к самому полу: изящно переплетенные ноги, одна рука убирает золотистую прядь волос, падающую на глаза. Помню, она пыталась сидеть совершенно неподвижно, считая, что я играю лучше, когда едва сознаю ее присутствие. На деле все обстояло совершенно наоборот: ее тихая радость, ощущавшаяся тем сильнее, чем неподвижнее она сидела, сначала успокаивала меня, а затем придавала сил пойти на риск заплыть дальше тех технических отмелей, на которых иначе я мог бы основательно застрять.

Элла просиживала у меня почти без движения по два-три часа кряду. Она была со мной, пока я упражнялся и играл гаммы, бесконечно отрабатывал одни и те же фразы; потом она открывала грязные окна, впускала в комнату свежий летний ветерок и, улыбаясь, смеясь, говорила мне, что я играю чудесно и делаю ее счастливой, — я даже и мечтать о таком не мог.

Мы вместе пили чай или, может быть, вино, а тонущее за горизонтом солнце наполняло комнату пыльным теплом. Отставив чашку, Элла закуривала, занимала прежнее положение в углу и слушала меня, закрыв глаза, а я играл для нее те мелодии, с которыми я рос, сонаты Бетховена, приготовленные для Гилдхолла, фрагменты скрипичных партий из оркестровых произведений, которые она любила.

Она обладала разносторонним вкусом, но были у нее и любимые произведения, и я много часов провел, играя их для нее, любуясь румянцем на ее щеках, когда она рассеянно склоняла голову на обнаженное колено. Помню, она часто просила исполнить Четвертую сонату Баха для клавесина и скрипки, а еще вальс из первого акта «Лебединого озера». И именно по предложению Эллы и при ее поддержке я начал разучивать Скрипичный концерт ми минор Мендельсона, хотя в ту пору понятия не имел, что он сыграет решающую роль в становлении моей карьеры.

Элла слушала меня с восторгом, помогавшим мне постичь радости публичного исполнения. Благодаря ей моя природная застенчивость преобразовалась в некую внешнюю изысканность и утонченность; она научила меня соответствовать высоким требованиям избранного мною искусства, не бояться трудностей и радоваться великой силе, которую оно мне дает, — трогать души людей.

Всякие отношения со временем развиваются: характер удовольствия, доставляемого ими, меняется, противоречия углубляются. Та первая, порывистая радость, чистая, какой только может быть человеческое чувство, не повторяется. Она развивается, растет, становится, я бы сказал, более приземленной. И при этом теряет часть своей наркотической силы, потому что магия постепенно тает в суровой реальности жизни, и любящие не в силах этого изменить.

В те блаженные недели мы с Эллой словно находились под действием наркотика, и по многим причинам это опьянение не смогло пройти само собой, прежде чем мы столкнулись с последствиями. Мы не сумели заложить прочных основ, наша любовь не получила шанса перерасти во что-то иное, как у других. Радости позднего, более спокойного этапа оказались для нас под запретом, мы так и не успели их вкусить.

Элла разрушила мои представления о жизни, мои принципы, а я проделал то же самое с ее мировоззрением. Мы вместе взорвали историю и с восторгом наблюдали, как целые вселенные событий и возможностей открывались на ее месте и ширились благодаря безудержной энергии любовного синтеза. Ночи, проведенные вместе, — воровские, тайные и столь немногочисленные — казались нам вечностью. Дни наши заполняли споры, освоение мира, музыка, смех и… Но почему я пытаюсь снова пережить их?

Тени сгущались над нами уже тогда, как и над Европой, и над всем миром: наслаждаясь силой, которую давал наш союз, мы теряли над нею контроль. Мы с Эллой, переживавшие первую влюбленность, не были готовы к мощи этого бурного чувства. Мы были всего лишь детьми и вели себя с беспечностью детей. Но при этом сражались взрослым оружием, а не игрушечным, сминая миры на своем пути с самоуверенностью богов. Традиции, ответственность, социальные нормы — все это рушилось под натиском нашей страсти. Мы предполагали переделать общество в соответствии со своими представлениями о нем. Но, поступая так, мы забыли о своем месте в нем и в мировом порядке. Люди не боги, им не следует играть с божественным огнем. Мы с Эллой совершили грех, о роковой сущности которого нас предупреждали еще древние греки. В своей спеси мы забыли самих себя. А еще мы забыли, что разрушение должно сопровождаться созиданием, что человеческое сердце хрупко, что прикасаться к нему можно только с любовью, иначе свершится несчастье.

Мой концерт в церкви Святого Петра не был последним, который я сыграл под эгидой одной из благотворительных организаций Реджины Бодмен, и Эрик в дальнейшем еще не раз становился моим аккомпаниатором. Собственно, это все, что сохранила о нем память.

Мне известно, что мы оба регулярно посещали «утренники» миссис Бодмен, но об этом он сам мне позже рассказывал, а я как-то не выделял его на фоне других гостей, сидевших в библиотеке дома на Кэдоген-сквер и соревновавшихся друг с другом в эрудиции.

Сейчас я силюсь вспомнить хоть что-нибудь из сказанного Эриком. И ничего не приходит в голову. Судя по всему, мы приятельствовали, коль скоро я нисколько не удивился, получив от него приглашение на чай.

После успешного выступления в церкви Святого Петра мы играли вместе еще на двух концертах, и Майкл Фуллертон написал о нас еще одну хвалебную статью в «Таймс». Помню, как читал записку от Эрика, написанную на узком листе голубой бумаги, сидя у себя дома и поджидая Эллу, и помню, что его приглашение было мне приятно. Конечно же, оно меня не удивило и не заинтриговало.

Короче говоря, я почти забыл о начале нашей дружбы с Эриком. С высоты прожитых лет мне кажется, что мы с ним были фактически чужими друг другу до того самого момента, когда в голову ему пришла великая Идея. Хотя, разумеется, в действительности он тогда уже был моим другом и, в свою очередь, добрым другом считал меня.