В голове затухал писк звонка-вызова, в ноздрях кололся запах медкабинета, а я тасовала колоду памяти – жанровые снимки. Слайд, тонированный сепией боли. Еще один. Еще. Портрет в профиль – сквозь муар обезболивающего. Группа. Портрет-репортаж: тонкая кисть Николь на моем запястье.

На редком снимке медсестра Райли обходилась без смущенного румянца.

– Соня, это ты? – спросили из люка под потолком. – Поднимешься?

Наверху было захламлено и уютно. А еще здесь не пахло лекарствами.

– Привет.

Она сидела за столом перед экраном компьютера. Свет небольшой настольной лампы отозвался уколом в голове, усилия при подъеме по крутой лестнице – нытьем в суставах, но в целом все было в порядке.

Достаточно, чтобы увидеть главное.

В окне выполняемого процесса красивыми облачками взрывались удаляемые файлы.

…Она собирала это примерно полтора года.

Статистика подростковых абортов – с точностью до населенного пункта. («Видишь, Соня? Там, где появлялся Ангел, молодые люди не хотят детей. Вообще, понимаешь?» – сокрушалась она, делая мне укол).

Полная копия «Малого хирургического атласа» в высоком разрешении. Его сканировал фанатик своего дела. («Знаешь, я придумала та-акой раздаточный материал!»).

Подборка о вреде курения. ООНовская статистика, кажется. Кажется, это ей достали в обход комитетов. Кажется, я даже помню, как она хвасталась ею, помню, что в кабинете пахло тогда пролитым нашатырем, а за окном цвело что-то розовое.

Материалы спецкурса по валеологии для третьего класса сейчас стирались с жесткого диска.

Shift+Delete.

– Садись, – сказала Николь и улыбнулась. Улыбка получилась тусклая, растерянная. Мертвая.

Я сняла со стула короткий халатик и повесила его на спинку. Под халатом нашлась коробочка от столовских бутербродов. «Тема три, – вспомнила я, садясь. – «Быстрое питание: слово о пользе, слово о вреде». Николь дивно убедительно все расписала».

Иногда хочется, чтобы опухоль что-то сделала с моей памятью.

– Больно? Поставить укол?

Я покачала головой: сказать хоть что-то не получалось. За спиной сидящей вполоборота ко мне Николь стирались ее надежды на скромное учительство.

– Доктор Мовчан рассказывала об инциденте с Кэт Новак?

Райли пожала плечами:

– Доктор Мовчан заперлась у себя.

«А ты – в себе».

Нужно всего лишь набрать побольше воздуха и внимательно следить за речью. Это не так сложно, правда, Соня? Николь Райли должна понять весь – весь, без остатка – ужас произошедшего, потому что я хочу ее попросить…

– Нет, – сказал Николь. – Соня, пожалуйста!

Не голос – слабый писк. Прости, Николь. Я вижу, что у тебя сегодня тяжелый день и без меня, но:

– Так надо.

– Соня, ты же знаешь, что мне запрещено колоть тебе…

– Ты не будешь мне ничего колоть.

Она молчала и смотрела на меня, и я видела ее эмоции лучше, чем глаза, чем лицо: слишком ярко сиял монитор за спиной медсестры.

– Но…

– Я вколю сама. Мне нужны три ампулы. Три шприца.

Остальное все есть, добавила я про себя.

– Три дозы симеотонина. Шестьдесят часов без боли, – сказала Николь. Медсестра смотрела мне в глаза, но видела только ход своих мыслей. – Шестьдесят часов чистого и ясного разума.

Я молчала. А попутно – радовалась, что Райли ненадолго отвлечена от монитора: удаление огромной папки закончилось успешно. По крайней мере, так считала операционная система.

– Ты понимаешь, чем рискуешь?

Почти гарантированный прогресс опухоли? Общее ухудшение состояния? Да, пожалуй, я понимала, чем заплачу за полное устранение боли. А еще я знала, на что толкала Николь. А еще я почему-то верила, что так и правда надо. Потому что – вкус железа. Потому что – трещина в стене. Потому что – скорчившийся на полу Куарэ, который иначе никогда не сможет меня заменить. Мне нужно сделать укол, мне нужно много времени, чтобы со всем разобраться.

И не забыть: Куарэ должен наконец прочитать «Специальные процедуры содержания».

* * *

Боль – это образ жизни. Это цвет. Это звук. Это особые очки и наушники, это ватные накладки на кончиках пальцев, когда кусочек мела в руках, маркер или стило от презентационной доски кажутся чем-то – только не самими собой. Можно жить и работать с болью, но нельзя считать, что мир с нею и мир без нее – это один и тот же мир.

В ванной было парко. Я ощущала весь объем – весь и сразу, он не падал на меня молотом, а обволакивал, он просился в глаза, а не настырно лез. Пар свербел под горлом, хотелось откашляться, хотелось теплого чаю с молоком и просто ночи перед монитором.

Я повернула голову: легкое движение, уверенное движение. Мышцы отвыкли так двигаться. Перед глазами оказался согнутый локоть, в сгибе видно белизну ваты. Если я перегнусь через бортик, то увижу на полу шприц и ампулу. Впрочем, я и так помню, куда они упали, потому что мир без боли – это совсем, совсем другой мир.

В зеркале отражались потухшие глаза, отражалась я и клочок другого мира, который не похож на мир после таблеток или обычных уколов. Я смотрела, как катятся по коже крупные капли, как они затаиваются в ложбинках над ключицами, как скользят по груди и животу.

Мне было интересно. Интересно – и жутко, потому что мое оружие и мой наездник, моя ELA словно бы исчезла из головы. Я стала почти беззащитной и слепой против Ангела, я видела другой мир – совсем другими, хоть и по-прежнему янтарными глазами. У меня появилось полчаса вынужденного безделья, полчаса оглушения опухоли, когда нельзя в лицей и в лицейское общежитие.

С чего начать? Вытереться – медленно и со вкусом, изучая незнакомое тело? Вернуться в воду?

Я завернулась в полотенце и пошла в комнату, к свечению монитора. Решение было спонтанным, легким и совершенно очевидным, клавиатура – податливой, и клавиши утапливались сами собой, перенося в текстовый редактор то, что плыло у меня в голове.

<Куарэ, боль – это твой мир, начиная с первой стадии астроцитомы. Иногда ты будешь выпадать из этого мира: таблетки, уколы, беспамятство. Не дай себя обмануть: того, что ты увидишь, потеряв связь с ELA, – не существует.

Отнесись к этому, как ко сну, пробуждение после которого – неминуемое.

Пожалуйста, Куарэ. Не поддавайся наваждению.>

Не поддавайся, шептала я. Не поддавайся.

Мне было легко: без боли, без мотивации, без необходимости здесь и сейчас тратить драгоценное время. Даже слезы в уголках глаз набегали как-то легко.

И почти не пекли.