В зале стоял галдеж, люди ели, пили, болтали.

– Что еще? – спросил я.

– Путин сажает в тюрьму богатеев, которые ему не по нраву. Вы или со мной, или против меня, говорит он. В марте исполнится двадцать лет прихода Горбачева. Теперь у нас Путин. Вперед в прошлое, что называется. – Он замолк на секунду.

У нашего столика нарисовался сам Джонни Фароне, баюкающий бутылку марочного вина будто младенца Иисуса. Он порекомендовал спагетти с икрой.

– По тому же рецепту, что использовали в «Четырех Сезонах» на Манхэттене, – сказал Джонни. – Я тут много чего обновил, новая посуда, новая обстановка, – он кивнул на зал. – После предлагаю отведать моих лобстеров. Пикантные.

Физиономия Джонни сияла так, будто вот-вот лопнет: слишком много мяса под слишком тонкой и прозрачной кожей. Его темный сюртук едва не трещал на спине, ему явно было неудобно но он обнял меня и похлопал по спине в чисто американском стиле. Поздравил и выразил надежду, что свадебное пиршество удалось на славу.

– За мой счет. – Джонни вручил бутылку. – Вино за мой счет.

Был вечер понедельника, но у Фароне собралось много народу. За большим круглым столом сидело столько республиканцев, что и не сосчитать. У каждого – американский флажок в петлице, значок с Бушем на груди; один мужик был в ковбойской шляпе.

Джонни Фароне начал карьеру, прислуживая русским нуворишам. Потом обзавелся репутацией и стал № 26 в «Загате»,[6]как он любил говорить. Сейчас я желал, чтобы он поскорее убрался и дал нам с Толей поговорить. Но Джонни медлил, польщенный тем как Толя со знанием дела смакует аромат вина.

Когда я впервые повстречал Джонни, у него была задрипанная закусочная на Брайтон-Бич, фургончик у трассы. Он был одним из немногих итальянцев, которым удалось сойтись с русскими – даже выучил пару слов. Потом наконец открыл ресторан у бухты Шипсхед-Бэй, что в трех шагах от Брайтон-Бич на Бруклинском побережье. Джонни был женат на моей сводной сестре, Гении. Она тоже оказалась в зале, болтала с посетителями у дальних столиков. Вдруг она подняла глаза, всплеснула руками и бросилась приветствовать нас.

На ней было серебристое облегающее платье от «Прада», как она поведала, золотые сандалии из змеиной кожи от «Гуччи», а рыжие волосы уложены в стиле Сэлли Гершбергер. Гения расписывала свои приобретения и происхождение каждого из них так, будто они помогали ей не сломаться. После того, как ее сын Билли совершил убийство и попал за решетку, это все, что у нее осталось.

Джонни стоял рядом, вцепившись в Гению, словно якорь. Их брак, видимо, держался на благодарности Гении – женившись, Джонни сделал ее американкой – или же из-за Билли. Оба души не чаяли в своем единственном чаде, которое, убив человека, прикончило также их. Он убил любопытства ради, ничего более, но они притворялись, будто это была самозащита; они купились на эту версию, благодаря которой газеты прозвали Билли «мальчиком-героем».

Время от времени Гения звонила мне, чтобы выговориться по-русски, навзрыд. Я дважды ездил во Флориду навестить Билли. На вид он был обычным пареньком; «фасад» без единой трещинки; поговаривали даже об освобождении. Меня приводила в ужас мысль о том дне, когда Билли выйдет на свободу. Он говорил: я хочу жить с тобой» Арти, когда выйду. Хочу быть таким, как ты. Я стану детективом.

Это Сид все устроил, это он промыл прессе мозги так, что Билли направили в специнтернат, а не в тюрьму – сейчас ведь и таких сопляков за убийства судят, как взрослых, – которая наверняка прикончила бы его. Благодаря Сиду никто не нарек Билли чудовищем, каким он в действительности являлся. До сих пор Сид ничего не просил за ту услугу.

Наконец Джонни вразвалочку двинулся ко входу, а Гения поцеловала меня и вернулась к приятелям.

– Прости, – сказал я Толе.

– За что?

– Надо было рассказать тебе про Сида.

– Дай сначала поесть, – попросил он.

Толя считал еду средством обретения душевного покоя, некоей формой медитации. Без правильной жратвы и мысль на ум не идет, говаривал он.

Гул нарастал; из колонок звучала опера. Политиканы ели; парочки, отмечавшие юбилей, пили «Кристалл»; на кожаной банкетке под старинным полотном хихикали три дамы. Джонни предпочитал натюрморты с дичью и трактирные сценки.

Дамам было лет по тридцать, все в летних сатиновых платьях без рукавов, с глубоким вырезом – черном, голубом и розовом. Они сидели рядом чтобы официанту удобнее было их фотографировать У всех – розовые губы и длинные волосы, каштановые, медные, платиновые. Та, что посредине, с длинными медными волосами, отмечала свой день рождения. Официант принес праздничный торт, подошли другие официанты и запели для нее. Дамочки чокнулись шампанским. Джонни притащил розовый шар сладкой ваты размером с баскетбольный мяч, украшенный кремовыми фиалками. Троица издала пронзительный, ненатуральный металлический смех. Все это напомнило мне фотографии Дианы Арбус, которые так нравились Лили. Меня же от Арбус бросало в дрожь.

– Эту идею я тоже стащил у «Четырех Сезонов», – похвастался Джонни, проходя мимо нашего столика. – С сахарной ватой.

– Артем…

Толя вернул мое внимание к своей персоне. Принесли спагетти. Официант в темно-зеленом фраке с золотой нашивкой «У Фароне» навис над нашими тарелками с большой плошкой черной икры. Он черпал деликатес столовой ложкой и накладывал поверх макарон.

– Хорош, – сказал я.

– Еще, – потребовал Толя, помахивая рукой, и официант продолжал накладывать, пока весь макаронный плацдарм не был погребен под «рыбьими яйцами». Я взял вилку и принялся за еду.

Толя потягивал «бароло».

– Кайф, правда? – сказал он.

Я нервничал. Толя ел. Я тоже, между делом отпуская шуточки про «Белое солнце пустыни». Мы обменялись циничными фразами насчет русской парочки, сидевшей через столик от нас. Мужик в сером шелковом костюме тысяч за десять и дамочка с бриллиантом размером с грецкий орех на среднем пальце.

Наконец я сказал:

– Слушай, я встречался с Сидом. И вряд ли он хотел, чтобы о его звонке кто-то знал. Мне показалось, что он малость не в себе, и я не придал всему этому особого значения. Ничего из ряда вон. Так ведь?

– Ты не пожелал делиться со мной? Не доверяешь? Ты превращаешься в сыночка своего папочки, Артемий Максимович. Не доверяешь даже друзьям, когда речь идет о деле, ждешь, чтобы они первые выложили тебе информацию.

Мой отец всю жизнь был чекистом. И оставался им даже после увольнения, после того, как мои родители уехали из Москвы. Он был хорош в своем деле – скрытен, умел задавать правильные вопросы. Я часто думал: боятся ли люди, попадая на допрос в его кабинет? Я обожал отца, но ненавидел его работу, и понадобились годы, чтобы смириться с этим.