– Та вроде немае ничого страшного. Мордуленции разбиты, так это им не привыкать, я так полагаю…

– В госпитализации они нуждаются, доктор? Эй, варнаки, руки-ноги целы? Ребра вам не успели потоптать?

– Никак нет, ваш-бродь!

– Вахтенный! Запри голубчиков до утра в «фонарь»[25], а перед завтраком переведи их в другой отсек. Мастаки, видать. Им к себе возвращаться нельзя – убьют! А нам отвечать – что мер не приняли!

– Вот спасибочки, ваш-бродь! Тока в «фонари»-то за что? Мы же с Мишаней как есть пострадамшие, и нас же в «фонарь»!

– За память плохую! – усмехнулся Промыслов. – Марш отсель!

⁂

Как ни старались Сема Блоха и его агитаторы соблюсти конспирацию, понятие свободы для каждого арестанта является совершенно особым. Одни ждут ее для того, чтобы попытаться что-то изменить в своей жизни, – таких всегда было меньше прочих. Для других свобода означала пьянящее чувство хоть временного избавления от тюремных норм и правил, от придирок начальства, от гнета самой каторги…

Отсидев в «фонарях» до утра и попав в правобортное отделение, Блоха и его друган Мишаня скоро познакомились с тамошними «иванами», для которых правый отсек хоть и был временной, но все же своей территорией, где они были хозяевами. Ближе к вечеру пришлые стали сначала намеками, а потом и откровенно говорить здешней арестантской «головке» про свои истинные цели попадания в «чужую хату».

Вся прочая арестанская братия – глоты, храпы, игроки, бродяги поначалу не увидели в смене «хаты» ничего, кроме обычной каторжанской хитрости. Способ смены камер был, как уже упоминалось, не нов. Подтянулись только местные игроки и мастаки, заподозрившие Блоху и Мишаню в покушении на их «экстерриториальность» и, соответственно, заработки.

Идея захватить корабль и получить таким образом свободу была воспринята с большим энтузиазмом. Каторга, как правило, живет одним днем: «Седни гуляем, а завтра – что будет, то и будет. Доживем – увидим!» Именно поэтому мало кто из арестантов задал себе и товарищам вопросы, с которых начала сутками раньше Сонька Золотая Ручка. Суть этих вопросов сводилась к следующему: ну захватим. А корабль как вести? А что дальше – без приличной одежды, без денег и документов, в чужой стране, не зная языков? Вопросы трудные. А раз трудные – стало быть, и головку свою ломать над ними незачем!

Следующей ночью, на малом сходняке, «иваны» окончательно решили: берем корабль! Но детали по первости обсуждались не практического свойства, а больше мечтательного.

– Первым делом старпома, паскуду, жизни лишить!

– Верно говоришь: он тут самый вредный!

– Робя, я согласный насчет старпома – тока не сразу. Чтоб помучался! Как нас, ирод, мучал! День-два в «фонаре» подержать, на солнышке!

– Ты чего несешь? «День-два»! – усмехался оппонент. – Известно, на солнышке в «фонаре» больше двух часов человек не высидит!

– Не дурней тебя. Час подержать, выташшить, водой облить – да снова в «фонарь»!

– Ну, это совсем другое дело. Тогда я согласный!

В другом углу – другие разговоры и шепот:

– Караульных – за борт, первым делом. Из екипажа машинистов тока оставить – нешто самим уголек ворочать?! Наворочались!

– Но капитана, братцы, не трожьте, Богом прошу! Пока до нужного нам места корабль не доведет – трогать капитана нельзя. Потом – конечно, кровя пустить: свидетель! Оставлять живым нельзя никак!

– Робяты, а вот мне сказывали, что у капитана казна есть. Сундучок такой. Не большой, да и не маленький. И держит там капитан деньжищи – уголь в портах покупать, провиянт!

– Ага… И пассажиров пошерстить непременно, прежде чем за борт кидать. Многие, слышь, вместо лопатников книжки банковские с собой возют. Для удобства, чтобы «саргой»[26] карманы не оттягивать.

– Возют-то возют, а ведь там что-то по-грамотному писать надоть, чтобы бумажки энти на «саргу» в банке променяли! Вот ты, Петрован, грамотный – а что в книжечке той писать надо – знаешь?

– Откуда?! Тогда так, братцы: пассажиров с ихними книжечками пока в расход не списываем! Прибудем в порт какой – заставим сначала в банк сходить, «саргу» получить. А ты с ними, Петрован, гы-гы! Заместо слуги либо, скажем, капельдинера. Двери ему открывать будешь, да ботинки чистить…

– А чего до банка и дверь не открыть? – нехорошо улыбается Петрован. – А как «саргу» получит, так энтой же дверью, как кошку, и придавить, паскуду!

– Погоди, робя! – вспомнил кто-то. – А поваров-то корабельных забыли! С ними как поступать будем? Кормят ведь от пуза!

– Точно! Я в детстве у мамки таких борщей не едал, как на «Ярославле»!

С этим не поспоришь. «Иваны» задумались: вопрос кажется им серьезным – убивать тех, кто хорошо их всю дорогу кормит, или нет? Постановили: поглядим по обстановке! «Жуликом»[27] по горлу – никогда не поздно, хе-хе…

Моряки – люди наблюдательные. Такими их делает профессия и само море, готовое в любую минуту взорваться штормом, в серых волнах которого таятся невидимые и коварные острые рифы. Множество признаков, за которые мореплаватели в течение сотен лет плавания заплатили своими жизнями, научили их серьезно относиться к каждому из таких признаков, оценивать их в совокупности с другими, принимать меры предосторожности.

Нет, наверное, ничего удивительного в том, что первыми заметили признаки надвигающегося бунта на корабле именно матросы.

И пока на тюремной палубе «Ярославля» арестантская «головка», почуявшая возможность обрести свободу, с полной серьезностью решала: кого отправить за борт в первую очередь, а кого подержать перед смертью за горло ввиду нужности, в матросских кубриках, отданных на время рейса «Ярославля» на Сахалин караульной команде, чуяли признаки приближающейся бури.

Через день после удачно проведенной двумя «иванами» операции по переселению в правобортный трюм матрос-караульщик Степанов, отстояв вахту, лежал у себя на шконке, рассматривая лопнувший шов на своем ботинке. Заниматься ремонтом в жару было край как неохота, о чем он, лениво матюгнувшись, и довел до сведения своих товарищей по кубрику.

– Та тут еще и кожа така, что хоть пулей прошибай! – поддержал товарища сосед с верхней шконки. – Усе ручечки попортишь, доколь три стежка сделашь!