— Жив и здоров, как и ты; мы вернулись в гостиницу вчера вечером и узнали о твоем аресте. Я побежал в тюрьму — ты был еще там; вернулся туда в час — ты был по-прежнему там. В три часа я узнал, что Сен-Жюст послал за тобой, и решил ждать, не сходя с места, пока ты не выйдешь, так как был уверен, что он не съест тебя, черт возьми! Внезапно я увидел тебя в окне рядом с ним; казалось, что вы поладили между собой, и я успокоился. И вот, наконец, ты свободен!

— Как ветер.

— Ничто больше не удерживает тебя здесь?

— Я хотел бы вообще здесь больше не появляться.

— Я с тобой не согласен. Мне кажется, что совсем не плохо быть другом Сен-Жюста; мне кажется, это даже лучше, чем быть другом Шнейдера, потому что именно Сен-Жюст сейчас неоспоримо сильнее всех. Что касается Шнейдера, ты еще не успел проникнуться к нему нежными дружескими чувствами и, стало быть, потеряв его, вероятно, не будешь вечно скорбеть. То, что произошло сегодня вечером, послужит уроком Тетрелю, который, впрочем, еще не подавал признаков жизни, но нельзя оставлять ему время отыграться.

В это время послышались крики «Ура!» и «Браво!».

— Господи, что там еще? — спросил Шарль, пряча лицо на груди учителя фехтования.

— Ничего, — ответил Ожеро, вставая на цыпочки, — ничего, просто они привязывают Шнейдера под ножом гильотины, так же как по его приказанию привязывали вчера мэра и заместителя мэра Эшо; настал и его черед! Слишком большое счастье, дружок, спуститься с высоты, на которую забрался, не потеряв головы.

— Ужасно! Ужасно! — прошептал Шарль.

— Да, ужасно, но мы видим такое и еще похуже каждый Божий день; попрощайся же тихо со своим почтенным наставником, которого, видимо, ты больше не увидишь, поскольку, когда он спустится со своего помоста, ему придется отбыть в Париж, где я не желаю ему совершить новое восхождение. Ну, пошли ужинать, ведь ты, ей-Богу, умираешь с голоду, бедный малыш!

— Я и не думал об этом, — сказал Шарль, — но, в самом деле, раз ты навел меня на эту мысль, я должен признаться, что завтракал уже давно.

— Тем более надо поспешить в гостиницу «У фонаря».

— Пойдем же.

Шарль в последний раз оглядел площадь.

— Прощай, бедный друг моего отца, — прошептал он, — когда он посылал меня к тебе с рекомендацией, он думал, что ты все еще тот добрый ученый монах, которого он когда-то знал. Он не подозревал, что ты стал кровожадным фавном, каким ты предстал передо мной, и что дух Божий отвернулся от тебя. Quos vult perdere Jupiter dementat[7]… Пойдем!

И теперь уже мальчик повел Пьера Ожеро в сторону гостиницы «У фонаря».

Два человека с тревогой ожидали возвращения Шарля. Это были г-жа Тейч и Эжен.

Госпожа Тейч, пользуясь правом женщины и правом хозяйки, первой завладела Шарлем и, лишь вдоволь наглядевшись на него, чтобы убедиться, что это именно он, осыпав его множеством поцелуев, чтобы убедиться, что перед ней не призрак, передала его Эжену.

Дружеские изъявления чувств молодых людей были менее бурными, но столь же нежными; ничто так не сближает людей, как пережитые вместе опасности, и, благодаря Богу, с тех пор как мальчики познакомились, события, следовавшие чередой, скрепили узы их дружбы столь же крепко, как у героев древности.

Их дружба усиливалась также от сознания того, что вскоре им придется расстаться. Эжену, кстати, уже почти закончившему свои розыски, было небезопасно задерживаться в Страсбург из-за возможной мести Тетреля: тот мог еще некоторое время таить в себе нанесенное ему оскорбление, но наверняка не мог его забыть.

Шарлю же не было смысла оставаться в Страсбуре после того, как там не стало Евлогия Шнейдера, поскольку мальчик приехал именно для того, чтобы учиться под его руководством.

Итак, Эжен собирался вернуться в Париж, где мать и сестра добивались освобождения его отца, а Шарль с помощью второго письма, полученного от отца, собирался пройти у Пишегрю солдатскую школу, вместо того чтобы учиться премудрости у Евлогия Шнейдера.

Было решено, что мальчики отправятся — каждый в свой путь — на следующий день, на рассвете.

Это решение приводило в отчаяние славную г-жу Тейч, которая по воле случая обрела небольшую семью и любила мальчиков, по ее словам, как собственных детей. Однако она была слишком благоразумной, чтобы пытаться не только удержать их, но даже отсрочить их отъезд, по ее мнению необходимый и, главное, неотложный.

Таким образом, узнав о планах юношей, она дала свое согласие на их отъезд, но с одним условием: они должны были отужинать в ее доме последний раз.

Это предложение было принято, и добрая г-жа Тейч, к которой молодые люди относились если не как к матери, то, по крайней мере, как к подруге, получила радушное приглашение присоединиться к их трапезе; это так взволновало ее, что она немедленно отдала главному повару строгое распоряжение приготовить превосходный ужин, а сама поднялась к себе в комнату, чтобы выбрать в своем гардеробе самый элегантный наряд.

Поскольку приготовления к ужину и особенно переодевание г-жи Тейч требовали получасовой задержки, было решено, что мальчики посвятят это время сборам в дорогу.

Дилижанс, следующий в Париж, где было заказано место для Эжена, отправлялся на рассвете; Шарль намеревался проводить своего друга до дилижанса, а затем отправиться в Ауэнхайм, где располагался штаб Пишегрю.

Ауэнхайм находился в восьми льё от Страсбург.

Это была одна из восьмидесяти крепостей, что были раскиданы вокруг Страсбург подобно часовым, охранявшим безопасность наших границ.

Шарлю следовало хорошо выспаться перед столь трудным днем.

Поэтому г-жа Тейч и предложила юношам уложить свои бумага и собрать вещи, прежде чем садиться за стол, чтобы у них осталось больше времени для сна.

Тем временем Ожеро отправился в свою казарму предупредить, что будет ужинать в городе и вернется поздно ночью, если вообще вернется.

Ожеро как учитель фехтования пользовался множеством привилегий, которых были лишены другие парижские волонтеры, но и те тоже, в отличие от прочих солдат, пользовались некоторыми льготами.

Мальчики оставили дверь, соединявшую их номера, открытой; таким образом, они могли продолжать разговор, находясь в разных комнатах.

Каждый из них, перед тем как расстаться с другом, обдумывал свое будущее и строил планы в зависимости от того, каким оно ему виделось.

— Что до меня, — говорил Эжен, сортируя свои бумаги, — то мой путь уже предначертан. Я всегда буду только солдатом; я очень плохо знаю латынь и питаю к ней глубокое отвращение, не говоря о греческом, из которого я не знаю ни единого слова; зато пусть мне дадут любую лошадь, и я оседлаю ее; я бью без промаха с двадцати шагов, и Ожеро говорил уже тебе, что я не побоюсь сразиться на шпагах или саблях с кем угодно. Как только я слышу звук барабана или трубы, мое сердце начинает биться сильнее и кровь приливает к лицу. Я наверняка буду солдатом, как отец. Кто знает, может быть, и генералом, подобно ему. Как прекрасно быть генералом!