Она злорадно ухмыльнулась и оглядела комнату. Ее глаза остановились на Гамашах. На мгновение она смешалась, удивившись их присутствию.

– Извините, – запинаясь, проговорила она. Приступ закончился, гнев прошел. Она огляделась и заметила результат своей вспышки. – Извините. – Она нагнулась, чтобы поднять разбитую чашку.

– Нет, не надо, – сказала Рейн-Мари, подходя к ней.

Джулия выпрямилась с осколком чашки в руках, по ее пальцу стекала струйка крови.

– Извините.

Ее глаза наполнились слезами, подбородок задрожал. От ее ярости не осталось и следа. Она повернулась и выбежала через сетчатую дверь, оставив в комнате своих родственников, чьи головы вполне могли бы быть прибиты к старой бревенчатой стене. Если бы их загнали в угол, убили и выставили напоказ.

– Она порезала палец, – сказала Рейн-Мари. – Я принесу ей бинт.

– Не так уж сильно она и порезалась, – возразила Сандра. – Ничего с ней не случится. Перебьется.

– Я пойду с тобой, – сказал Гамаш и взял фонарик со столика у дверей.

Они с Рейн-Мари последовали за ярким лучом фонарика, который рыскал по грубым камням террасы, потом по траве. Они следовали за лучом и рыданиями и нашли Джулию на лужайке у опушки леса. Близ статуи.

– Все в порядке, – сказала Рейн-Мари, опускаясь на колено и обнимая Джулию.

– Нет… не… в порядке.

– Покажите мне, что у вас с рукой.

Исчерпав весь свой протест, Джулия подняла руку. Рейн-Мари осмотрела ее.

– Другую, пожалуйста. – Она нашла небольшой порез на пальце Джулии и промокнула кровь салфеткой. – Кровотечение прекратилось. Все будет в порядке.

Джулия рассмеялась, разбрызгивая капли изо рта и носа:

– Вы так считаете?

– Мы все, случается, злимся, мы все кричим и говорим вещи, которых вовсе не думаем, – сказала Рейн-Мари.

Гамаш протянул Джулии носовой платок, и она высморкалась.

– Я о них думала.

– Тогда вещи, которые говорить не следовало.

– Их следовало говорить.

Она брала себя в руки, латала раны, натягивала на них кожу, восстанавливала косметику, вечернее платье.

– Знаете, они меня никогда не простят. – Она встала, поправила платье, отерла слезы и сопли с лица. – У Морроу долгая память на такие вещи. Напрасно я вернулась. Нет, в самом деле глупо. – Она издала смешок. – Пожалуй, я уеду утром еще до завтрака.

– Не делайте этого, – сказала Рейн-Мари. – Поговорите с ними. Если уедете, не увидевшись с ними, будет только хуже.

– И вы думаете, что разговор поможет? Вы не знаете Морроу. Я уже и без того наговорила слишком много.

Гамаш хранил молчание, смотрел и слушал. И держал фонарь. В его свете он видел лишь ее лицо, неестественно бледное, с резкими морщинами и тенями.

Не все нужно вытаскивать из старых сундуков. Не каждую правду нужно произносить вслух. Гамаш знал, что Джулия права. Он видел, какие у них были лица, когда она убежала. Она сказала слишком много. Он этого не понимал, не знал, но чувствовал, что на свет божий вызвано нечто отвратительное.

Гамаш проснулся несколько часов спустя из-за резкого, трескучего звука, словно что-то громадное прорывалось к ним. Потом внезапный удар.

Гром. Не точно над ними, но где-то рядом.

Покрытый по́том, он выпутался из мокрых простыней, жгутом обвивших его ноги, встал и тихо плеснул холодную воду себе на шею и лицо, ощутил соль на губах, почувствовал щетину под пальцами и тут же испытал недолгое облегчение от благодатной прохлады.

– Тебе тоже не спится?

– Только что проснулся, – ответил Гамаш, вернувшись в постель.

Он перевернул свою напитанную влагой подушку и положил голову на прохладную наволочку. Но через несколько секунд она нагрелась, стала влажной от пота. Он чувствовал, что воздух в любой момент может превратиться в жидкость.

– Ой, – сказала Рейн-Мари.

– Что?

– Часы остановились.

Она потянулась к лампе, и Гамаш услышал щелчок. Но ничего больше не случилось.

– Света тоже нет.

Из-за грозы вырубилось электричество.

Гамаш попытался снова уснуть, но к нему все время возвращался образ Чарльза Морроу – тот стоял в одиночестве в саду, освещаемый молниями и снова погружающийся в темноту.

Гамаш предполагал, что фигура будет иметь властный, высокомерный вид. Но когда упала холстина, перед ним предстало удивительное зрелище.

Статуя была выполнена из темно-серого однородного камня, но голова не была высоко и гордо поднята, а, наоборот, немного опущена. Фигура была чуть наклонена, словно собиралась шагнуть вперед. Но этот Чарльз Морроу не был исполнен целеустремленности и планов. Этот сутулый серый человек словно испытывал неуверенность на своем пьедестале.

Когда холст упал на землю и Морроу еще раз увидели своего отца, наступило молчание.

Миссис Финни подошла к статуе. Следом один за другим подошли дети, встали по кругу, словно гайка вокруг болта. Миссис Финни обратилась к ним.

– Я думаю, настало время выпить.

И они так и сделали.

Когда они удалились в дом, Гамаш и Рейн-Мари подошли к статуе и взглянули на это красивое лицо. Прямой благородный нос. Высокий лоб. Губы полные и чуть вытянутые. Не осуждающе, не в горьком размышлении, а в желании сказать что-то. Но самым поразительным были его глаза. Он смотрел перед собой, и то, что видели его глаза, превратило этого человека в камень.

Что видел Чарльз Морроу? И почему скульптор вложил это в свою работу? И что на самом деле почувствовали Морроу? Гамаш подозревал, что последний вопрос самый трудный из всех.

Свет на мгновение мигнул в их спальне. Гамаш начал инстинктивно считать. Одна тысяча, две тысячи…

Снова рокот и еще один удар.

– Ангелы играют в боулинг, – сказала Рейн-Мари. – Так мне мать говорила.

– Это лучше, чем мой ответ. Я, вообще-то, думал, что это гроза.

– Ты невежда. Какая гроза? Лиственная или хвойная?

– А это разве не о деревьях?

– Ты, наверно, думаешь о кучевых деревьях.

– У меня идея, – сказал он, вставая с влажной кровати.

Несколько минут спустя они в своих легких летних халатах спустились по лестнице и прошли по гостиной на крытое крыльцо. Сев в плетеные кресла-качалки, они стали наблюдать, как гроза приближается к ним по озеру. Рейн-Мари взяла зрелые вишни из фруктовой вазы, а Гамаш съел сочную грушу. Они были готовы к тому, что надвигалось на них. Или думали, что готовы.