И не бросишь его такого.

Сменив белье – снова придется прачку звать, – Уолтер сделал еще одну попытку:

– Прилягте. Поспите.

Удивительно, но хозяин разжал руки и позволил уложить себя в кровать. Вот ведь чудак-человек. Другой на его месте давным-давно или спился бы, или умом двинулся. Каждую ночь орать… Абберлин держится. Пока держится.

– И к врачу надо бы.

– Завтра пойду, – Абберлин лег, скрестив руки на груди. Ну аккурат, что покойник в гробу.

Чтоб его.

– Вот и ладно. – Укрыв хозяина, Уолтер велел: – А теперь спите. Я вот тут посижу. В креслице.

Обещание свое он сдержит, и не потому, что побоится потерять работу.

Жалко хозяина.

Мое желание стать врачом не было связано ни с родом деятельности моего отца, по ряду причин данный выбор одобрившего, ни с желанием принести пользу людям, ни с надеждой получить профессию достойную, которая обеспечит меня в будущем.

Однажды я увидел женщину.

Забавно. Я видел до того дня десятки, сотни женщин, начиная с собственной матери, весьма достойной, пусть и несколько холодноватой особы, и заканчивая местной шлюхой, чье имя в приличном обществе не упоминали, да и вовсе делали вид, будто такой женщины не существует.

Вот не могу вспомнить ни возраста, ни обстоятельств того дня.

Кажется, было жарко. Или холодно? Дышал я с трудом, но это могло быть естественным следствием возбуждения, испытанного мной при виде крови и раны на белом животе, белого же лица, отмеченного печатью великих страданий.

Она была привязана к столу. Беспомощна перед человеком в кожаном переднике.

Прекрасна.

Тогда я ничего не знал о совершенном механизме женского тела, но увлеченный, смотрел, как руки врача входят в плоть, исчезая в животе, чтобы позже извлечь из него дитя. Красный сморщенный уродец. Живое существо, родившееся внутри другого живого существа.

– Джон? Что ты тут делаешь? – В голосе доктора не было злости, скорее удивление.

– Я… я хочу стать врачом, – ответил я, заливаясь краской стыда.

И понял – это правда.

С того случая прошли годы. Я учился, сначала движимый той чудесной картиной, но после – увлеченный самим знанием. Человек, разложенный на органы и системы органов, раскрытый в сотнях таблиц медицинских атласов, был иным. И глядя на окружающих меня людей, я удивлялся тому, что они живут, не зная, сколь сложно устроены. Порой даже испытывал сомнения – правда ли это?

Правда.

Помню первое вскрытие – не животного, на которых я отрабатывал хирургические умения, а человека. Это был бродяга, уснувший под мостом и замерзший насмерть. Его одежды воняли, в волосах и бороде было полно насекомых, и сама мысль о прикосновении к этому существу внушала мне глубочайшее омерзение.

Но я преодолел себя.

Я разбирал этого бродягу, повинуясь древнему врачебному ритуалу. Я вынимал орган за органом и каждый измерял, взвешивал, описывал столь тщательно, сколь мог.

Где-то сохранились записи… помнится, легкие были забиты угольной пылью, печень увеличена, а в его желудке я насчитал с полдюжины язв.

Но имеет ли это значение сейчас? Не знаю.

Я есть тот, кто я есть.

Ночью снился дом с розовым фасадом. Окно и мутноватое стекло, по которому ползала муха. Стол за стеклом. И женщина с разрезанным животом. Сейчас у нее было лицо мертвой шлюхи, отвратительное, но вместо отвращения там, во сне, я испытывал восторг. Мне хотелось запустить руки в ее исстрадавшийся живот и вытащить…

Я проснулся, дрожащий и возбужденный, и некоторое время лежал, силясь вызвать в памяти ту картину, которая уже и не воспоминание, но и не реальность, радуясь, что супруга моя давным-давно предпочитает супружеской спальне собственный будуар.

Мне не хотелось пугать ее.

А чего бы хотелось?

К завтраку я спустился бодрым, полным сил, чего давно уже не замечал за собой. Я шутил, и моя Мэри слабо улыбалась.

– Ты вернешься к ужину? – спросила она тоном чуть более теплым, нежели обычно.

– Конечно. Но возможно, несколько задержусь. У меня новый пациент. Весьма необычный, к слову…

Я сомневался, что он придет, и был готов сам отправиться на поиски. Но часы пробили шесть, и в моем кабинете возник инспектор Абберлин. К этому времени я знал о нем немного больше, чем вчера.

Герой последней Ост-Индской кампании. Он был в Лакхнау, когда восставшие сипаи заперли город, и, вместе с остатками гарнизона, лейтенант Абберлин держался, надеясь на чудо.

И чудо явилось драгунским полком Кэмпбелла.

Об этом много писали в свое время, но память стерла подробности, а копаться в слухах и газетах у меня не было времени. И я знаю лишь то, что Абберлину удалось выжить и вернуться домой.

Ему слегка за сорок, но выглядит он куда старше.

Его волосы белы от рождения, и эта белизна скрывает седину.

Его кожа изрезана ранними морщинами, рисунок которых превращает лицо в гротескную маску страдания.

– Здравствуйте, доктор, – говорит он низким вибрирующим голосом. – Вы были правы. Мне действительно не помешает помощь.

Он криво улыбается, и я обращаю внимание на подергивающиеся уголки губ.

– Здравствуйте. Рад, что вы решились. Проходите.

Вчерашняя хромота усилилась. И теперь инспектор опирается на трость обеими руками.

– Раздевайтесь. Вам помочь?

– Нет.

Он останавливается за ширмой. На белой ткани проступает тень, чьи движения скованны. И я снова обращаю внимание на левую руку, которая в какой-то момент повисает безжизненной плетью.

– Вы давно работаете здесь? – Он первым нарушает молчание, должно быть чувствуя себя крайне неловко.

– Несколько лет.

Здесь следует сказать, что клиника на Харли-стрит представляет собой многоэтажное здание из красного кирпича. Некогда весьма пристойное заведение ныне пребывало в том состоянии упадка, который одинаково мог обернуться и смертью, и возрождением.

– Это место вам не подходит, – инспектор озвучил мысли, которые не раз высказывала моя Мэри, когда мы еще вели беседы. – Вы ведь имеете… положение.

И доверие Ее величества, а также Его высочества принца Уэльского и всего королевского дома, которое воплотилось в достойный ежегодный доход и титул баронета. И пожалуй, я бы мог ограничить практику в клинике, а то и вовсе отказаться от нее. На мой век хватило бы иных пациентов, но…