Из подробных разъяснений дамы доктор понял, что вопрос шел о наливке-вишневке. Он радостно рванулся к столу, где красовалась целая батарея бутылок, и, пересмотрев некоторые из них на свет, нашел то, что ему было нужно, и налил две рюмки темно-вишневой жидкости. С самой любезной улыбкой, мягко ступая по пушистому ковру кают-компании, он вернулся к своим собеседницам, ловко пронеся сквозь снующую вокруг стола публику свои полные рюмки, не расплескав ни одной капли рубиновой жидкости. Старушки оценили ловкость своего галантного кавалера, подарив его самыми обворожительными улыбками, но едва успели отхлебнуть по глотку из своих рюмок, как картина резко изменилась: с быстротой, мыслимой только на кинематографической ленте, с лица доктора исчезла его любезная улыбка, а волосы его зашевелились с явным намерением стать дыбом от ужаса. Что же касается старушек, то лица их побагровели, быстро приняв цвет содержимого их рюмок, глаза стали вылезать из орбит, а из горла понеслись предсмертные хрипы душимого человека. Произошла роковая ошибка: вместо вишневки доктор преподнес им перцовку-динамит дяди Вани, бутылка которой по несчастной случайности оказалась затесавшейся среди иных сосудов с далеко не таким смертоносным содержимым…

К великому счастью бедных фунчальских старушек, виновником роковой ошибки оказался сам доктор, который твердо решил не позволить им умереть, поставив это вопросом своего профессионального самолюбия. Свидетель этого трагического происшествия, рассказывавший мне его детали, умолчал о мерах, принятых доктором для возвращения к жизни фунчальских дам, заявив лишь, что он с честью вышел из трудного положения и «Герцогу Эдинбургскому» в тот день не пришлось приспускать своего флага до половины[75].

Скандал все же получился неописуемый. Приведенные в чувство и очухавшиеся старушки ни за что не хотели верить, что они явились жертвами невольной и роковой ошибки, оставшись в глубоком убеждении, что доктор сыграл с ними шутку дурного тона. Обиженные до последней степени, они немедленно покинули корабль. Командиру стоило немалых усилий потушить на следующий день скандал.

Но я сильно отклонился от темы моего повествования.

Дядю Ваню похоронили в сенегальских жгучих, как его перцовка, песках, и на нашей эскадре одним прекрасным моряком, хорошим человеком и славным товарищем стало меньше.

* * *

Накануне ухода из Сенегала мы грузили на борт целый десяток живых быков. Наш рефрижератор часто пошаливал, как и многие иные мало, а то и вовсе неиспытанные механизмы броненосца. Хотя при эскадре и находился зафрахтованный нами и присоединившийся к эскадре в Танжере целый пароход-рефрижератор с запасами всевозможной провизии и, главным образом, мороженого мяса (пароход был под французским флагом и назывался «Esperance»), но где было возможно брать свежую провизию, мы это делали, оставляя запасы «Esperance» на случай, весьма возможный в условиях нашего плавания, когда эскадра очутится в положении невозможности добыть чего-либо с берега.

К борту нашего броненосца подвели баржу с быками, и началась погрузка. Это были некрупные, но с огромными рогами быки, производившие впечатление скорее диких, нежели домашних животных. Грузили животных, поднимая их стрелой броненосца за рога. Этот варварский с виду способ погрузки имел ту хорошую сторону, что бык опускался на палубу броненосца совершенно обалделым, и прежде чем успевал прийти в себя, оказывался уже отведенным на бак и там надежно привязанным в приготовленном заблаговременно стойле.

С небольшой группой офицеров я наблюдал эту интересную процедуру с мостика. Погрузка уже подходила к концу; оставалось погрузить всего двух или трех быков, когда произошел случай, едва не закончившийся весьма трагически. Один из последних быков, молодой, круторогий, оказался особенно дикого нрава; с ним долго не могли справиться прибывшие на барже свои же гаучосы. Но вот, наконец, рога надежно схвачены стропом, лебедка заработала, и бык повис в воздухе, болтая ногами. Приподняв его на должную высоту, чтобы бык мог пройти над коечными сетками, не задевая их ногами, стрела повернулась и животное стали опускать на палубу броненосца, где его поджидал маленький лихой унтер-офицер Яровой, чтобы отвести на бак и привязать его там к стойлу. Но едва бык ступил на палубу, с рогов его был снят строп, а Яровой взялся за конец веревки, привязанной к рогам, как разъяренное животное нагнуло голову и ринулось на Ярового. Мы ахнули, ожидая неминуемого конца маленького унтер-офицера, но этот, видно, заранее приготовился ко всяким сюрпризам и в мгновенье ока, как цирковой акробат, вскочил на коечные сетки, оттуда на фальшборт и спустился за борт, не выпуская из рук веревки, на которой и повис за бортом, весело скаля зубы и болтая в воздухе ногами. Ошарашенный же бык уперся рогами в сетки и, не видя нигде своего врага, лишь дико вращал во все стороны налитыми кровью глазами. В это время подоспели другие матросы и сразу несколько дюжих рук схватили его с обеих сторон за рога и поволокли на бак, где и водворили на приготовленное ему место.

Бык все же нашел себе жертву, на ком смог выместить свою злобу и отомстить свое поражение.

Еще в бытность нашу в России офицерский буфетчик приобрел поросенка, который мирно проживал на баке, подрастая в дородную свинью и нагуливая жир на обильных и вкусных командных харчах. Во время погрузки быков наша хавронья спокойно прогуливалась по баку, заглядывая с любопытством в стойла новых рогатых пассажиров и не подозревая о могущей ей угрожать какой-либо опасности. На ее несчастье, она оказалась как раз вблизи дикого быка, едва не убившего незадолго перед тем Ярового, когда рассвирепевшее животное привязывали к стойлу, и прежде, чем его конвоиры успели отогнать ее прочь, она получила страшный удар рогом в живот, пропоровший ей брюхо, откуда вывалились внутренности.

Страшные, душу раздирающие вопли раненой свиньи огласили дакарский рейд. Узнав, в чем дело, мы пришли в полное отчаяние. По выработанному плану свинья должна была расти и полнеть до самого Рождества, когда должна была быть заклана для нашего рождественского стола. А тут, благодаря так несчастно сложившимся обстоятельствам, приходилось ее резать немедленно, почти на два месяца ранее положенного срока.

Но тут появился неожиданный спаситель в лице корабельного фельдшера. Он почтительно заявил Арамису, что после произведенного им осмотра он выяснил, что кишки у свиньи целы, а прорезана острым рогом лишь брюшная полость, и что, если его высокоблагородию угодно ему разрешить, то он попробует свинью вылечить. Приказание прирезать свинью, отданное уже было Арамисом, немедленно же было отменено, и фельдшер получил просимое разрешение. Вооружившись огромной парусной иглой и такими же нитками и взяв себе в помощь четырех дюжих матросов в роли ассистентов, фельдшер отправился на бак. Там его ассистенты уселись на неистово ревущее животное, а медик принялся за дело: аккуратно промыв кишки, он вложил их обратно в брюшную полость и, не обращая внимания на душераздирающие вопли своего пациента, зашил ему рану парусной ниткой. В продолжение нескольких дней после этого свинья пребывала в глубокой меланхолии, страдая отсутствием аппетита, но в конце концов совершенно поправилась и в один прекрасный день с большим аппетитом скушала борщ, сваренный из ее рогатого врага.