Зазвонил телефон. Петрович.

— Можешь сейчас приехать?

— Я…

— Приезжай!

— Я в больнице, вернее… — Я, извиняясь, улыбнулся в сторону девушек. Обозвать их роскошный салон больницей…

— Что-то серьезное? — озаботился Петрович.

— Да нет. То есть…

— Тогда приезжай. Прошу тебя!

Скверно. Петрович никогда меня ни о чем не просил. Я вообще не предполагал, что у него может возникнуть ситуация, в которой ему понадобится моя помощь. Отказать ему я, понятно, не мог. Но просто встать и уйти я тоже не мог. Паук-подполковник, сидя на нарах, крепко держал в руках нити своей паутины. И перед девчонками как-то неудобно. Вскочил, убежал. Я, конечно, псих, но неприятно, когда меня принимают за психа. Трагическая ситуация: состояние выбора, и что бы ты ни выбрал, выберешь неправильно. Я почувствовал, как внутри закувыркалось, захлебываясь экстрасистолами, мое поношенное сердчишко. Я всегда был паникером, и единственное, чему научился к зрелым годам, это говорить себе в таких ситуациях — это паника! Никакой практической пользы от этого не было, я все равно вел себя по-дурацки, но как бы на законных основаниях.

Девушки смотрели на меня внимательно. За их спинами появилась очередная наглая ложь по поводу возможностей их «Аркадии». И я резко встал. В голове шумело, желудок же выстлался льдом. Я положил локти на прилавок и, глядя между работницами, спросил голосом, интонациями которого не мог управлять:

— Мне нужен Ипполит Игнатьевич Зыков.

— Что? — спросили они тихим хором.

Я вдруг почувствовал, что веду себя правильно: сейчас сорву грубым напором тонкий замысел Марченки. Слон в посудной лавке.

— Есть основания считать, что он находится в вашем учреждении. Ипполит Игнатьевич Зыков. — В интонации моего голоса содержался намек на то, что тут, в «Аркадии», его удерживают насильно.

— А вот и доктор, — с большим облегчением сказала одна из девушек.

Полная, красивая как пирожное безе, женщина в белом. Она все слышала. Но смотрела на меня спокойно. Становилось понятно, что на биллиарде я здесь уже не поиграю. Сейчас меня выставят. Я был согласен. Хотелось бы только, чтобы вежливо, без вышибал. И я смогу с чистым сердцем доложить подполковнику, что меня «раскололи». Сам виноват. Но по второму разу меня сюда уж не погонишь.

— Пойдемте, — сказало безе.

Сердце мое опять дернулось.

Все смотрели на меня выжидающе. Мне хотелось просто удрать. Но было нельзя. Я медленно вернулся к креслу, взял с него свою куртку. Прости, Петрович, задержусь. Мне придется с ней пойти. И не из любопытства, хотя было понятно — про «дедушку» здесь знают. Если разобраться, я разведал достаточно: он здесь, так пусть подполковник гонит сюда своих орлов.

Женщина в белом повернулась и пошла в глубь здания. Можно было рвануть к выходу, но я двинулся за ней.

Лифт! В двухэтажном здании?!

Поездка была короткой и неприятной. Женщина на меня не смотрела и была абсолютно спокойна, что действовало мне на нервы, и так уже сильно перекрученные.

Я был смят и растерян, но убранство холла на втором этаже сумело меня поразить. Дубовые панели на стенах, фикусы в кадках и пальмы, медведи и стволы Шишкина на стене. Секретарша за столом с кремлевской лампой и страшным черным телефоном.

Меня попросили подождать «секундочку», я затравленно оглядывался. Секретарше я был неинтересен, она возилась со смартфоном — не все здесь стилизациея.

Итак, что сказать, когда спросят: зачем пришел? Изначальная легенда развалена моей паникой. Новую убедительную мне сейчас не сочинить. Говорить правду? Я представил, как глупо будет выглядеть моя правда: сбитые женщины, наказанные милиционеры, подполковник, спрятавшийся в камере собственного РОВД…

И дверь в кабинет открылась.

Белая врачиха впустила меня внутрь и ушла.

Убранство кабинета продолжало по стилю предбанник. Пятидесятые годы. Это я заметил краем сознания, потому что главное внимание занял человек в кресле. Толстый мужчина в белом халате, с голым, заостренным кверху черепом. Края бровей опущены, нижняя губа выпячена.

— Присаживайтесь.

Я присел, но он не начал говорить. Значит, это моя обязанность. Два раза проглотив слюну, я начал:

— Мне бы хотелось увидеть Ипполита Игнатьевича Зыкова.

— Вы его родственник?

— Сосед.

— Ну хоть что-то.

Он хочет сказать, что рад моему приходу?

— Что с ним?

Хозяин кабинета поиграл бровями.

— Нарушение мозгового кровообращения.

— Когда это случилось?

— Четыре дня назад. Состояние сложное, есть угроза инсульта. Мы делаем все возможное.

Так. Что же еще спросить?

— А-а, к вам его привезли?

— Нет, это случилось здесь, в том самом кресле, в котором сидите вы.

Представляю себе, старик пришел ругаться, он был странный уже в тот день, когда я его привозил в здешнюю ментовку…

— А почему вы не сообщили в милицию?

Брови поднялись и опустились.

— С какой стати? Человеку стало плохо, мы уложили его в палату интенсивной терапии. Попытались связаться с родственниками. Но у него с собой практически не было документов.

— Он скандалил?

По тонким губам врача пробежала усмешка.

— Скандалил.

— Тут что-то не так, — сказал я, хотя сначала собирался всего лишь подумать это.

— Что вы имеете в виду?

— У вас тут солидное, явно очень дорогое заведение, для чего вам тут держать, да еще в палате интенсивной терапии, нищего старика? Сколько это стоит в день?

— Триста долларов. Раньше было дороже.

— И вы хотите убедить меня, что так вы поступаете всегда — подбираете на дороге бомжей и укладываете…

— Нет, не подбираем. Ипполит Игнатьевич все же не бомж. Но вы правы, тут случай особый.

— А-а.

— Мы с Ипполитом Игнатьевичем хорошо знакомы. Меня, кстати, зовут Модест Михайлович, я директор и главный держатель акций этого предприятия.

Я опять сказал «а-а».

— Когда-то, давно, мы работали вместе с Ипполитом Игнатьевичем. В самом конце восьмидесятых. Я был ведущим инженером в разваливавшемся нашем институте. А он — заместителем главного бухгалтера, председателем местного комитета, потом возглавлял какую-то ревизионную комиссию… Уж и не помню, как это тогда называлось. Сколько он у меня крови тогда выпил!.. — вздохнул вдруг всем своим большим организмом Модест Михайлович.

— Не понял.