Леон был талантливым человеком, преисполненным решимости сбросить иго своего класса, требовавшего от молодых помещиков быть меткими стрелками, хорошими танцорами и умелыми земледельцами — не более. Разумеется, с его либеральными воззрениями карьера на имперской службе не рассматривалась. Но профессия юриста в Российской империи, в то время пользовавшаяся уважением, предлагала альтернативу с определенными перспективами, а кроме того, возможность негосударственной службы на благо общества. Поэтому после освобождения из Тюмени в 1885 году Леон Шостаковский вернулся к юриспруденции. Сначала ему предписывалось жить в Шадринске и Кургане в Сибири, а потом в Перми, чуть западнее Урала. В 1889 году ему было дозволено вернуться в Санкт-Петербург, где его карьера стремительно пошла вверх. Однако когда в 1891 году, после 10 лет заключения и ссылки, он наконец получил разрешение вернуться в Вильно, он сделал это без колебаний, несмотря на возможности, открывавшиеся ему в столице империи. Этот шаг имел драматические последствия, потому что дела, которые вел в Вильно бывший политзаключенный, привлекали внимание — и недоброжелательное отношение — неизменно подозрительной местной тайной полиции. Но Шостаковский почитал долгом работать в своем родном городе.

Он вернулся, уже имея репутацию восходящей звезды юриспруденции, и вскоре стал признанным идейным лидером прогрессивно-либерального лагеря. Его решение вернуться в Вильно, несмотря на перспективы, открывавшиеся перед ним в России, не осталось незамеченным и неоцененным. «Великий романтик» доказал, что он готов к службе там, где он нужнее всего. Он устранился от ведения хозяйства в поместье Соколки, сдав фермы арендатору из местных и сохранив особняк с окружающей территорией для летних наездов, и построил в Вильно городской дом, прозванный «Домом под лебедем». Семейство въехало туда осенью 1894 года, когда младшая Аня только появилась на свет.

«Дом под лебедем» (Podę Łabdziem) с террасами и видами Вильно был Аниной Аркадией. Тетя Зося назвала десятилетие 1894–1904 годов «эпохой беззаботности». Их любимый дом на холме Погулянки дышал «атмосферой счастья, там все было нацелено на образование детей». В «Доме под лебедем» стали регулярно проходить музыкальные вечера (Леон был страстным виолончелистом), во время которых тетя Хела Тышкевич, занимая стратегическое место за его спиной, к восторгу детей беззвучно его передразнивала. Помимо этой Аркадии было еще поместье Леона в Соколках, куда семья ездила на летние каникулы. У тети Зоей остались яркие воспоминания: «Господский дом был большим, из дерева и камня, с прекрасными парадными комнатами, огромной территорией с парком, украшением которой был пруд, поодаль молодой лесок, посаженный самим отцом. В наше отсутствие дом был вверен заботам старого дворецкого Петра и всегда был готов к возвращению хозяина: паркетные полы блестели, часы тикали».

В Вильно, на фоне обычных атрибутов богатства (большой квартиры в верхнем этаже, множества слуг, двух гувернанток) дети жили скромной, подчиненной дисциплине жизнью. Мела стала своему мужу партнером в современном смысле — что в кругу их друзей и близких было в новинку. Она принимала участие в подготовке его судебных дел и выучилась печатать на машинке — умение, в те времена считавшееся эксцентрическим, — чтобы Леон, филигранно оттачивавший свои речи, не испытывал недостатка в черновиках. Дети — внимательные наблюдатели — скоро осознали, что секретом их удивительного партнерства было «счастье, которое родители находили друг в друге» (снова тетя Зося). Новое поколение входило в мир со спокойной уверенностью в себе, расточая вокруг себя доброжелательность и дружелюбие. Основным источником этого стиля, по-видимому, было ощущение полной безопасности дома, сопровождающее счастливый брак.

Мела помогала мужу и в самом сложном деле в его профессиональной деятельности — защите жертв Кражяйской резни. В 1893 году казацкий отряд по указанию местного губернатора жестоко подавил демонстрацию католического населения маленького жмудского городка Кражяй, которое мирно выступало против закрытия своей церкви. Расправа вылилась в убийства и изнасилования, а те, кто выжил, в массовом порядке предстали перед судом. Этот произвол скоро стал cause célèbre,[22] о котором писала международная пресса. Свои услуги обвиняемым безвозмездно предложили два виленских юриста, Михал Венславский и Леон Шостаковский, давние друзья и единомышленники. Со стороны моего деда — бывшего политзаключенного и сибирского каторжанина — это был акт огромного мужества. Они подготовили дело и пригласили лучших адвокатов империи представлять его в суде. Вероятно, связи Леона в кругах петербургских прогрессивных юристов помогли им собрать блестящую команду адвокатов. Царь Николай II, как раз вступавший на престол и стремившийся заручиться общественной поддержкой, помиловал обвиняемых.

Я уверен, что Леона Шостаковского спасло от дальнейших репрессий участие в этом деле мирового сообщества. Власти оставили его в покое. Однако, к сожалению, его здоровье ухудшилось, несомненно подорванное тюремным заключением и суровыми условиями жизни в Сибири. Лучшие доктора и долгое пребывание на Итальянской Ривьере (где он тосковал по своему любимому Вильно) не сумели укрепить сопротивляемость к вирусам и инфекциям. Вскоре после возвращения домой 3 февраля 1904 года он умер от пневмонии, в возрасте 54 лет.

На похоронах Леона Шостаковского муж его сестры генерал Зенон Цывиньский сказал: «Как Мела будет управляться с пятью маленькими детьми?» Для подрастающего поколения смерть Леона Шостаковского стала двойным ударом: они не только потеряли отца, но и их мать стала замкнутой и суровой. Она не снимала траура до конца жизни. Она посещала могилу мужа в одиночестве, не желая даже с детьми делиться своим горем. Они не сразу поняли, что таков был путь их матери: через одиночество и дисциплину она пыталась обрести мир. По-другому она, вероятно, не умела.

Гармония была в конце концов восстановлена благодаря вмешательству матери Мелы. В начале 1890-х годов, продав городской дом Умястовских, бабушка Умястовская переехала в квартиру под Шостаковскими в «Доме под лебедем». Из всех ее детей ей ближе всего была Мела, и пятеро детей Шостаковских стали для нее «нашими детьми». Теперь она вносила в их жизнь недостающие тепло и смех. На протяжении своего долгого вдовства Аня следовала этому двойному примеру: преданности памяти счастливого брака, как у матери, и в то же время способности на счастье даже вопреки, как у бабушки.

Цывиньскому не стоило беспокоиться о способности Мелы управляться с пятью детьми. Она доказала, что обладает трезвым умом и твердой рукой. Потеря адвокатского дохода Леона совпала с необходимостью выплачивать долю общего наследства его сестре. Меле пришлось выбирать между городским домом в Вильно и поместьем в Соколках. Она мудро предпочла городской дом. Потеря Соколков смягчалась тем, что ее семья предложила выделить ей вдовью долю — очаровательный дом Михалишки на окраине владений Умястовских. «Дом под лебедем» был разделен на квартиры, которые сдавали избранным друзьям и родственникам. Дохода с квартир и процентов с остатков капитала от Соколков хватало на школу и университет, некоторые путешествия и скромное существование, не слишком отличавшееся от предыдущего.