Через полторы недели после починки радио никто по-прежнему не отзывался на призывы о помощи, которыми они наводняли эфир в надежде быть хоть кем-нибудь услышанными. (Деревенские уже знали, что война кончилась, но не спешили поделиться новостью с чужаками, чья ежедневная лепта обеспечивала процветание местной экономики.) В долгие часы досуга Арчи железным шестом приподнимал гусеничные траки, а Самад изучал поломку. Где-то там, далеко, родные считали их погибшими.

— У тебя дома, в Брайтоне, есть женщина? — спросил Самад, погружая голову в львиную пасть между гусеницей и корпусом танка.

Арчи красотою не блистал. Если ему на фотографии прикрыть нос и рот, он приобретал залихватский вид, но вообще-то внешность имел неприметную. Девушек привлекали его глаза, большие, печальные и голубые, как у Синатры, но отталкивали уши Бинга Кросби[33]и настоящая филдсовская[34]луковица вместо носа.

— Есть парочка, — беззаботно ответил он. — В разных местах. А у тебя?

— Мне подобрали юную леди. Некую мисс Беджум, дочь мистера и миссис Беджум. Они мне «свекры», как у вас говорят. О Аллах, они сидят так глубоко в прямой кишке бенгальского высшего света, что сам лорд-губернатор утирает сопли, если мулла не принес от них приглашение на обед!

Самад громко захохотал, думая, что Арчи тоже рассмеется, но тот ничего не понял, ни один мускул его бесстрастного лица даже не дрогнул.

— О, это лучшие люди, — продолжал Самад, почти не смутившись. — Самые лучшие. Превосходная кровь… и вдобавок у женщин этого рода есть приятная особенность — традиционная, вековая, понимаешь ли, — огромные-преогромные дыни.

Сопроводив свои слова соответствующим жестом, Самад снова занялся гусеницей.

— И? — спросил Арчи.

— Что — и?

— У нее и вправду?.. — Арчи повторил жест, но придал ему такую анатомическую неправдоподобность, что в реальности изображаемые им женщины вряд ли смогли бы удерживать равновесие.

— Боюсь, мне придется немного подождать, — задумчиво улыбнувшись, ответил его товарищ. — К несчастью, в этой бенгальской семье пока нет девочки подходящего возраста.

— Черт, не хочешь ли ты сказать, что твоя жена еще не родилась?

— Ну и что? — Самад вытащил сигарету из верхнего кармана Арчи. Чиркнул спичкой по броне танка. Засаленной рукой Арчи стер пот со лба.

— Там, откуда я родом, — сказал он, — парень, прежде чем жениться, предпочитает с девушкой познакомиться.

— Там, откуда ты родом, принято варить овощи, пока они не развалятся. Это не значит, что так и надо, — отрезал Самад.

Последний вечер в деревне выдался совсем темным, безмолвным. Курить в такую духоту было неприятно, и, не зная, чем занять руки, Арчи с Самадом сели и оперлись кончиками пальцев о прохладные каменные ступени церкви. На какое-то время в сумерках Арчи забыл о войне, которая, на самом деле, и так уже прекратилась. Ночь укрывала прошлое и сулила будущее.

Именно в эту последнюю ночь неведения о заключенном мире, безмятежного о нем незнания, Самад решил укрепить свою дружбу с Арчи. Чаше всего в таком случае человек сообщает другому что-нибудь исключительное: признается в интимном грешке, тайном желании или скрытой темной страсти, полагаясь при этом на сдержанность своего поверенного. Но для Самада не было ничего дороже и значимее, чем его кровь. Поэтому на освященной территории он, естественно, заговорил о самом для него святом. Ведь ничто так живо не воскрешало в нем память о бегущей по его жилам крови и земле, которую эта кровь поливала веками, как судьба его прадеда. Поэтому Самад поведал Арчи полузабытую, заплесневелую, столетней давности историю о Мангале Панде.

— Значит, это был твой дед? — спросил должным образом впечатленный Арчи, выслушав рассказ; луна зашла за тучи. — Настоящий, родной дед?

— Пра-дед.

— Вот это да. Знаешь, я его со школы помню — правда — колониальная история, мистер Джаггс. Лысый, противный старый шельмеце выпученными глазами — я имею в виду, мистер Джаггс, а не твой дедушка. За записки бил нас линейкой по рукам, а мы все равно перебрасывались… Слушай, некоторые солдаты до сих пор зовут «пандейцами» тех, кто побойчее, мятежников, в общем…. А я и не знал, откуда это… Панде был настоящим мятежником, не любил англичан, из-за его выстрела началось восстание сипаев. Теперь я вспомнил, ясно как божий день. Так это был твой дед!

— Пра-дед.

— Конечно-конечно. Здорово, да? — закинув руки за голову, Арчи лег и стал смотреть на звезды. — Когда в крови есть капля истории, думаю, это стимул, еще какой стимул. Вот я Джонс, понимаешь. Все равно что Смит. Мы — никто… Отец часто говорил: «Мы жмых, малыш, жмых». Не то чтоб меня это сильно волновало, нет. Я, знаешь, все равно горжусь. Я из честной, добропорядочной английской семьи. Но в твоей семье есть герой!

Самада раздувало от гордости.

— Да, Арчибальд, ты верно сказал. Разумеется, английские академишки пытаются принизить его роль. Как же можно отдать должное индийцу! Но он герой, и каждый мой поступок на этой войне вдохновлен его примером.

— Да, правда, — задумчиво протянул Арчи. — Об индийцах у нас хорошо говорить не принято; вряд ли это кому понравится. Попробуй назови индийца героем — подумают, что ты с приветом.

Вдруг Самад схватил его за руку. Какая горячая рука, словно в лихорадке, подумал Арчи. Никто ни разу так не брал его за руку; он инстинктивно хотел было ее оттолкнуть, отбросить, словом, вырваться, но потом передумал: индийцы, они такие эмоциональные. Пряная пища и прочее.

— Прошу тебя. Сделай мне одно великое одолжение, Джонс. Если ты услышишь от кого, когда вернешься домой — если ты, если мы вернемся каждый в свой дом, — услышишь разговоры о Востоке — тут его голос понизился на регистр и зазвучал гулко и грустно, — имей свое мнение. Скажут тебе «все они такие», «они делают то-то», «они думают так-то», а ты не принимай на веру, пока не узнаешь всего. Потому что у той земли, которую они зовут Индией, тысяча имен, она населена миллионами, и если ты решил, что отыскал среди этого множества двух похожих людей, ты ошибся. Это проделки лунного света.

Самад отпустил его руку и занялся своим карманом, макая палец в хранимый там белый порошок и деликатно отправляя его в рот. Затем прислонился к стене и провел по камню кончиками пальцев. Прежде это была миссионерская церковь, в войну ее превратили в госпиталь, который действовал всего два месяца, пока от падающих снарядов не стали ходить ходуном подоконники. В церкви были большие широкие окна, на полу валялись тощие матрасы, поэтому Самад и Арчи облюбовали это место для сна. Здесь у Самада пробудился интерес (от одиночества и меланхолии, убеждал он себя) к морфию. Белый порошок можно было найти в беспризорных кабинетах-хранилищах по всему зданию, словно яйца, оставшиеся после наркоманской Пасхи. Стоило Арчи пойти отлить или снова начать ковыряться в рации, как Самад вихрем проносился по церквушке, кабинет за кабинетом, как грешник, бегающий из одной исповедальни в другую. Найдя свой пузырек греха, он торопился натереть десны порошком или раскурить щепоточку, а потом лежал на прохладном терракотовом полу, вглядываясь в изысканный изгиб купола. Вся церковь была покрыта надписями. Их оставили бунтовщики, триста лет назад, во время эпидемии холеры, не пожелавшие платить похоронный налог и запертые жадным помещиком умирать в этой церкви. Прежде чем пришла смерть, они успели покрыть стены письмами к родным, стихами, призывами к вечной непокорности. На Самада эта история и в первый раз произвела впечатление, но поразила его по-настоящему лишь под действием морфия. Каждый нерв его тела был возбужден, все мысли Вселенной, все слова на стенах вышибали затычку и бежали по нему, как электричество по заземляющему проводу. Голова раскрывалась, как шезлонг. А он сидел в нем и смотрел на проносящийся мимо него мир. В тот вечер Самад немного переборщил и потому чувствовал себя особенно просветленным. Ему казалось, что его язык намазан маслом, а мир представлялся в виде гладкого мраморного яйца. Погибшие бунтовщики стали ему родными, стали братьями Панде — все мятежники были сегодня Самаду братьями, — и ему хотелось поговорить с ними, узнать их мнение об этом мире. Не мало ли им его? Не дешево ли они отдали свои жизни? Довольно ли им тысячи оставшихся после них слов?